(Стр. 184)                                                           Мая Рыжова

                                           Запомнилась мне станция Арысъ,

                                           Ступени, лестницы, ведущие к вокзалу.

                                           На них в голодном обмороке я лежала.

                                           Мелькали лица, мчались поезда,

                                           А из меня тихонько уходила жизнь.

       Жизнь уходила из моего маленького детского тела, расчёсанного, в коростах; из моих чёрных, давно не мытых рук в квадратных трещинах, по которым сочилась кровь (наглядное пособие по биологии - клеточное строение кожи).

Меня ничего не занимало, ничего не трогало. Я уподобилась тупому голодному животному с мыс­лями только о еде. Мне было всё равно, где нахо­диться. Двигаться я уже не могла, да и не хотела.

Поначалу мама брала меня с собой. Мы стояли в длинных очередях то за билетами, то за рейсовы­ми карточками, то за хлебом. Но нам редко удава­лось добыть чего-нибудь съестного. Я не могла и не хотела ходить вместе с мамой. Она, сама обесси­ленная, тащила меня за руку. А у меня было одно желание: лечь и не двигаться и ничего не доби­ваться. И мама стала оставлять меня на привок­зальной площади или на перроне.

       Ко мне привыкли, и я привыкла к служащим вокзала, к милиционерам и людям, сидящим на узлах, чемоданах, тюках.

       Когда к перрону приближался поезд, все спеши­ли к вагонам, начиналась суета и давка. Меня, спя­щую в голодном обмороке, обходили стороной, иног­да наступали на мои ноги, я инстинктивно сжима­лась в комок, пробуждаясь, но не открывая глаз.

       Потом поезд уходил, суета исчезала. Неизменной оставалась только широкая лестница, ведущая к зда­нию вокзала. На ней почти всегда сидел старик, расставив ноги, облепленные зелёными крупными мухами. Иногда он уходил туда, где было теплее, где сильнее пригревало солнце. И за ним вслед летел рой мух. И они вновь облепляли старика, осо­бенно его штаны, размещаясь там треугольником.

       Всё это не трогало и не занимало меня, а лишь фиксировалось в моём мозгу, чтобы потом, много лет спустя, чётко проявиться, отпечататься, как фо­тография по старому негативу.

       Моим любимым местом был перрон. Там я чаще всего дожидалась маму. Вещей у нас не было. Толь­ко две котомки - мамина и моя. Я выбирала место, наиболее прогретое мартовским солнцем, из котом­ки доставала книгу «Рассказы Л.Н. Толстого», от­крывала безразлично какую страницу, пробегала глазами одну-две фразы и сразу же засыпала. Ветер перелистывал страницы, иногда на них ступала чья-то нога, но я отключалась от шума и суеты, от спе­шащих куда-то людей, нагруженных узлами и чемо­данами. Вероятно, это выглядело странно, нелепо, несовместимо: голодный ребёнок, нищенка в рваной обовшивленной одежде, и книга. Но так было. Эта книга большого формата в светло-зелёном переплё­те была моей единственной вещью, моим сокрови­щем. Она мне напоминала о том времени, которое называлось «до войны». В том времени остались школа, друзья, игры, жизнерадостная мама, родственники. И сколько хочешь хлеба. И я до сих пор помню, как мне досталось моё сокровище.

Когда мы с мамой уходили из высокогорного  аула с мечтой пробраться на «землю обетованную», на нашу родную Украину, то были последней семь­ей эвакуированных, покидавших это селение. Но там оставалась каким-то образом попавшая в аул польская семья, может быть, сосланная туда ещё до войны. Они держались особняком. И что особенно поражало меня - женщины носили длинные пла­тья. Старая полька как-то тепло относилась к нам. Вероятно, оттого что мама знала польский язык. Эта женщина, когда мы собрались в дальнюю дорогу, по­дарила нам красивую наволочку, вышитую белой гладью, с перламутровыми пуговицами.

-  Возьмите, - сказала она, - может, поменяете на кусок хлеба. Это всё, что осталось от моего при­даного. Очень хочется вам помочь.

       Но хлеба за наволочку из тонкого полотна никто не давал. Люди любовались красивой вещью и воз­вращали обратно. И тогда мы срезали замечатель­ные, прямо-таки антикварные перламутровые пу­говицы и предложили женщине, торговавшей лу­ком и книгами. Она нам дала взамен большую луковицу, а в придачу - ещё и книгу. А из наво­лочки получилась котомка. Совсем скоро она из белой превратилась в чёрную и нисколько не напо­минала чудную вещь, на которую клала когда-то свою ухоженную головку польская панна, попав­шая затем в страшный водоворот ссылки и войны.

- Вставай и уходи отсюда, - говорит, расталки­вая меня, милиционер. Я послушно встаю и вижу, что перрон пуст.  Беру свою котомку,  отхожу на несколько шагов. И опять укладываюсь. Милицио­нер безысходно машет на меня рукой - что, мол, с ней поделаешь! - и убегает по своим делам.

А на передний путь подходит товарный поезд. Телячий вагон останавливается напротив меня.  Яоткрываю глаза от какого-то непривычного лязга. Это красноармеец с ружьём открывает засов ваго­на. И сразу же даже я, немытая, грязная, чувствую резкий запах мочи, идущий оттуда. Я замечаю, что в теплушке люди; они лежат на нарах, стоят у входа и говорят на непонятном мне языке. Есть дети, и даже совсем маленькие, они плачут. Из вагона спускает­ся худая женщина вся в чёрном с двумя пустыми вёдрами. Часовой задёргивает большую дверь на колесиках. Женщина под конвоем отправляется в голову поезда. Вскоре они возвращаются с полными вёдрами. Конвоир помогает женщине. Он держит в одной руке ведро, а винтовку - на левом плече. «Зна­чит, там, в голове поезда, можно достать что-нибудь съестное», - думаю я. Достаю из котомки консерв­ную банку - она мне заменяет всевозможную посу­ду - и отправляюсь. Действительно, после паровоза первый вагон - походная кухня. Я протягиваю од­ному из поваров свою баночку. Он, ругаясь, налива­ет мне из большого кот­ла какой-то тёмной жид­кости. Это что-то мутное, но вижу, что на поверх­ности плавает крошеч­ный кусочек мяса.

Я пью это варево, ку­сочек попадает мне на язык, и я ощущаю, что это - мыло. Обыкновен­ное хозяйственное мыло. Я плююсь и вижу, как повара смеются. Лишь много лет спустя я по­няла, что в банку мне налили помоев. Почему же они поступили так со мною? Наверное, я настойчиво просила, чтобы мне налили супу. Но его уже не было. Всё разнесли по вагонам. И, чтобы отвязаться от попрошайки, плес­нули в банку помоев. Благо они мыли котлы.

       Сколько лет минуло с тех пор! Но каждый раз, вспоминая этот эпизод, я ощущаю во рту тошнот­ворный вкус хозяйственного мыла.

       В этот день мама получила по рейсовым кар­точкам хлеб. Мы его накрошили в банку, залили кипятком и хлебали, наслаждаясь замечательным вкусом. А кусочек хлеба мама продала, чтобы было на что выкупить следующую пайку. И мы с ней в тот день сходили в баню, прожарили в дезкамере нашу одежду. Это был хороший день. Но мы не успели занять место в здании вокзала, и нам при­шлось ночевать на каменных ступенях лестницы.

       На следующий день я заболела, вероятно, у меня была высокая температура. Мама ушла в очередь за билетами. А я всё-таки пошла на своё любимое место - на перрон. Меня знобило. Но день был тёплый, асфальт прогрелся. И я, как всегда, погру­зилась в сладкий сон. Вскоре я почувствовала, что на перроне стало много народа. Так всегда бывало, когда поезд шёл на запад. Люди мечтали уехать из чужих краёв в разные места, освобождённые от фашистов, где не были три года.

И, действительно, к перрону подкатил поезд со спальными и купейными вагонами. Из них поспеш­но стали выходить пассажиры, они казались мне непривычно чистыми и благополучными. Мимо меня шагали и бежали в основном женские ноги в туфлях на невысоких каблуках или сапогах, семе­нили маленькие детские ножки. Я села, и моё лицо стало вровень с лицом шагающего малыша. Он по­смотрел на меня, и я успела его разглядеть. Это был черноглазый смуглый мальчик, он шёл с ма­мой за руку. И я тотчас же узнала его. Это же Валерик, сын Сони и Миши Литвиных! Я подняла голову, увидела Соню и окликнула её. Как она от­личалась от той Сони, что я видела в последний раз, в июле 1941 года, когда она с грудным Валериком добралась до Киева. Босая, с разбитыми в кровь ногами, оборванная, с растрёпанными волосами, она появилась в квартире своей тёти, у которой воспи­тывалась. А её муж, пограничник, черноглазый и весёлый лейтенант Миша Литвин погиб в первые дни войны. Несколько жён командиров с детьми спаслись и пробрались в Киев. Они шли ночами по оккупированной территории. Спали в стогах сена. Иногда их подвозили местные крестьяне. Не все спаслись. И было чудо, когда Соня с малышом на руках переступила порог родного дома, где в этот день были и мы с мамой. И радость, и слёзы. Это всё мгновенно пронеслось в моей голове.

А Соня стояла надо мной, разглядывала меня и наконец узнала. «Маша, это ты? А где твоя мама? - она погладила меня по голове. - Да ты вся горишь, у тебя высокая температура!»

       Я быстро стала рассказывать ей о нас. Она слу­шала, а затем оборвала меня: «Подожди, я сейчас вернусь», - и побежала с Валериком к своему вагону.

«Боже мой, как хорошо, что мне встретилась Соня! Она увезёт нас отсюда в Киев. И я опять буду хо­дить в школу. А по выходным дням мы будем гулять по Владимирской горке, кататься на фуни­кулёре, там так красиво! И если мне мама будет давать деньги на завтрак, я не буду покупать на них семечки, а только хлеб. Много хлеба. Какой он вкусный, этот хлеб! Я буду покупать самый дешёвый, чёрный. Мы поедем на Сталинку к тёте Поле. Там в сундучке лежат мои фотографии. На них папа, наш Володя, мама, дядя, моя дорогая тётя Ната. Я всех люблю. Соня увезёт нас. Нам бы только добраться до Киева, а там уже сами. Где же мама? Ведь поезд сейчас уйдёт, и мы останемся на этой чужой станции Арысь. Что же делать? Ведь Соня сейчас вернётся. А мамы нет». Я стала плакать. Мне казалось, что лишь только появится моя мама, мы сразу же сядем в этот вагон. Ведь Соня побе­жала договариваться, чтобы нас взяли. Да вот и Соня бежит, уже без Валерика. Она бежит с какой-то тарелкой и огромными калошами. Да я босиком, без калош добегу до вагона, что она беспокоится?

- Ешь суп, Маша, быстрее, - говорит она, - по­езд сейчас уйдёт, а я тарелку взяла в вагоне-ресто­ране. Вот тебе калоши, ты их надень. Они большие, но ты наверти на ноги побольше тряпок. Прощай. Расскажи всё маме.

       И она с пустой тарелкой, уже на ходу, вскочила в поезд.

Мама меня нашла на перроне, я горько плакала и, всхлипывая, рассказывала ей о том, что произош­ло со мной. Мы уехали на следующий день, но не в Киев, туда пропуска давали далеко не всем, а в ма­ленький городок на Украине со сладким названи­ем Изюм.

       С тех пор прошло двадцать лет. Мы всей семьёй приехали к родственникам в Киев, чтобы познако­мить их с моими детьми и мужем. По справочнику я узнала Сонин номер телефона и позвонила.

- Соня, здравствуй, - сказала я. - Это Маша, ты помнишь меня?           

- Какая Маша? - спросила Соня. Тогда я сказала:

-  Спасибо тебе за суп и за калоши.

       На той стороне телефонного провода стояло мол­чание. И только через несколько секунд я услыша­ла прерывающийся голос: «Машенька, ты выжила, какое счастье!».

                                                                      Февраль 2002 года, г. Челябинск.