8.9.2. *Беда.
Скитания по Сибири.
Воспоминания Багрецова Ивана Васильевича, жителя села Скоблино.

... Немалую роль сыграла в формировании моего характера и мать, которая всё время нам давала наказ: «Вы у меня будьте тише воды, ниже травы! Вы ведите себя смирно, чтобы не ржавело моё сердце из-за вас». Она своими систематическими напоминаниями умела навязать своё мнение, подавить волю и инициативу. Она умела вселить неверие в собственные силы в самый неподходящий момент, когда надо было вселять веру в силу ребёнка. И всё это часто делалось под предлогом благих намерений, но получалось диаметрально противоположное действие. Человек, привыкший подчиняться, сознаёт этот надлом не сразу.
     Я сделал главный вывод: «Человек должен очень рано научиться мыслить, рассуждать. Как можно раньше выработать свою самостоятельность в принятии собственных решений, но всегда рассуждать, рассуждать и учиться предвидеть будущее. Не бросаться на авось, как бабочка на огонь, т. е. надо как можно раньше стать самостоятельной личностью. Быть последовательным в своих рассуждениях, хотя рассуждая, следует сопоставлять свои мысли с совершенно противоположными мнениями, это позволит сделать правильный шаг».

8.10. ЖИЗНЬ В БОЛЬШЕ-ПРИЮТНОМ

     Продолжаю рассказ о жизни в Больше-Приютном. В мае 1936 года мы поселились у Митрохиной. В июне перешли на квартиру к Лепшиной Марии Николаевне в избу, сделанную из жердей и засыпанную глиной между жердями, с плоской крышей. У Марии Николаевны была девочка лет 4-х, болевшая «усьяном» - эхинококком. Она очень сильно страдала от болей и почти всё время плакала.
     Кроме нас у Марии Лепшиной на квартире жили старик со старухой, старик пас индивидуальное стадо. Ходил он летом в огромной туркменской мохнатой овчинной шапке. Шапку он повесил у порога. Мне пришла в башку дурацкая идея: я надел шапку старика и вышел на улицу. Я решил заглянуть в избушку через окно. У окна сидела больная дочка Марии Лепшиной. Когда я впялился в окно в этой огромной мохнатой шапке, девочка сильно напугалась, громко закричала и очень долго плакала, никак не могла успокоиться от испуга. То, что я впялился в шапке в окно, видела старуха, жена пастуха. На другой день она взялась лечить девчонку от испуга, стала выливать на воске. Воск вылился какой-то бугристой массой, и старуха, зная достоверно, что я напугал девочку, истолковала так, что это на воске вылился я в мохнатой овчинной шапке. Мария Лепшина в порыве гнева меня прокляла.

      Девочка была больна эхинококком, здоровье её было сильно подточено, живот от пузырчатого червя казался огромным. Но видимо, и нервное потрясение было очень сильным. Недели через две она умерла. Мария Лепшина не плакала, т. к. поняла, что смерть девочки развязала ей руки, ведь рано или поздно девочка всё равно бы умерла. Вскоре она вышла замуж за Моисеева Егора. После этого мы были вынуждены перейти на другую квартиру к Баеву Роману Павловичу. Какую роль сыграло проклятие Марии
Лепшиной в моей жизни? Не знаю, сыграло ли, но неприятный осадок остался у меня на всю жизнь.
       1 сентября я пошёл учиться в первый класс Больше-Приютинской школы (1936 г.). Моей первой учительницей была Екатерина Фёдоровна Чащина.
       Николай пошёл в 4 класс вторично, т. к. в Верх-Тарке он не доучился (уехали в феврале).
       Екатерина Фёдоровна нас учила всего одну четверть. Она нам всем очень нравилась, как учительница. Она отнеслась ко мне с доброй душой и добрым сердцем, она видела в нас людей. О ней я и сейчас с благодарностью вспоминаю.*
       Но вот решением директора Владимира Петровича Альшевского* решили её перевести учителем в 4-ый класс, а наш класс передать его жене Александре Михайловне. Почему-то сделали так, что она провела у нас первый урок, а после второго должна была перейти в 4-ый класс. Мы об этом узнали, когда прозвенел звонок на 2-й урок. Альшевский пришёл к нам в класс за Екатериной Фёдоровной. Я самый первый ухватился за дверную ручку, остальные мальчишки и многие девчонки ухватились за меня, и мы стали держать дверь, не пускать директора. Альшевский вначале не мог открыть дверь, но, видимо, сильно рассердившись, напряг все свои силы, упёрся ногой в стену и открыл дверь. Мои руки не смогли удержать дверную ручку против силы взрослого мужчины, но открыл дверь он с большим трудом. (Мне было 9 лет и 9 месяцев). Мы протестовали против того, что от нас уберут нашу любимую учительницу, но нас не послушали, Екатерину Фёдоровну увели, а Александру Михайловну привели. Прощание было бурным, а встреча с новой учительницей была комом, не радостная, даже оскорбительная для достоинства Александры Михайловны. Наши взаимоотношения в первые недели были не очень хорошие. Но, в конце концов, обида была забыта, и отношения наладились.
       1-й класс я окончил с отличием, и был премирован тапочками и книжкой стихов А.С. Пушкина. Николай 4-й класс тоже окончил с отличием, и получил книгу Пушкина «Евгений Онегин», а также игру типа шахмат с четырьмя конями, но без всех остальных фигур. Учительница А. Альшевская тоже осталась в моей памяти, но она оставила в сердце меньше симпатии, чем Екатерина Фёдоровна Чащина. Завучем в школе была Варвара Григорьевна Мотовилова-Панова.
______________
^{*Ваня рассказывал, как однажды в начале учебного года, когда дети играли на перемене,
учительница спросила его, откуда он родом. Ваня обстоятельно ответил ей, назвав и деревню, и район, и даже сельсовет. Она с уважением посмотрела на него и похвалила. Эта похвала очень ободрила его, и он впервые почувствовал себя не хуже других детей. (Н.Л. Багрецова).}

     Мы с Пановыми жили рядом, с их сыновьями Виталькой и Шуркой иногда вместе играли.*
     В одном классе со мной училось много мальчишек. Больше всех я сошёлся с Петром Анисимовым и Василием Назаровым. В нашем классе учились два Ивана Баева, оба были Егоровичи. Второй Баев в 70-х годах был зам. председателя Курганского горисполкома. Но больше всех я уважал Княгинкина Кузьму,
доверял ему, играл и общался с ним, хотя он был старше меня и учился уже в 5-м классе. Под его влиянием я стал увереннее стоять за себя. 
     Однажды он высказал мне с укоризной: «Эх, Ваня, если бы я имел столько силы, сколько ты, я бы никогда не стал терпеть обиды, как ты. Я бы на твоём месте отлупил всех обидчиков, а ты терпишь!» Эта критика запала мне в голову, и вот что однажды получилось.

     Зимой мы постоянно находились в библиотеке, где был небольшой читальный зал. В библиотеке мы играли в шахматы. Она была пристроена к клубу, стоило пройти маленький коридор, и мы оказывались в клубе. Там мы обычно устраивали борьбу. Большинство ребят ко мне относились неплохо, но для двоих я всё ещё был чужаком. Это были Пашка Моисеев из моего класса и Ефимка Кочеров - из второго. Они всегда были настроены против меня и всегда стремились причинить мне неприятности. Но в одиночку у них не хватало силы, чтобы справиться со мной, это их злило, и они всегда подбивали ребят, кучей нападали на меня и валили, чтобы посильней намять мне бока. Но мне стоило только уцепиться за кого-нибудь из них руками, и я подминал его под себя и всё равно оказывался не на самом низу. Вся «куча мала»

________________
^{*Видимо, к этой семье относится смешная «легенда», которую Ваня и Марина Дмитриевна нередко со смехом вспоминали. Сам Панов тоже был из интеллигенции (или учитель, или зав. клубом). И вот они надумали купить корову. Купили. Корова оказалась ужасно неспокойной и никак не давалась доиться. Перепробовали всё: путали ей ноги, Панов держал корову за рога и пр. Наконец обнаружили, что корова стоит спокойно, когда рядом играет патефон. С тех пор корову доили с патефоном.
И ещё. Ваня нигде не говорит об этом, но видно, что его хождения по миру прекратились. Видимо, легче стало с работой, изменилось к ним отношение, возможно, это было только местным явлением, Больше-Приютинским.
Не знаю, в какой деревне это было, но он рассказывал мне, как однажды на него
набросились в одном дворе собаки и начали трепать, к счастью, мужик успел выбежать из избы и отогнать их. (Н.Л. Багрецова).}

наваливалась, и больше всех доставалось тому, кто оказывался на деревянном полу.
     Ефимка Кочеров шёл на всякие ухищрения. Однажды, видя, что я стою недалеко от клубной сцены, он залез на сцену и оттуда решил нанести сокрушительный удар. Он со сцены прыгнул на меня, чтобы подмять меня под себя резким броском и весом своего тела. Я еле устоял, почувствовал боль в пояснице. Но я успел обхватить его обеими руками, удержал на весу, а потом резким движением опрокинулся всем телом на него. Ефимка сильно, с большим стуком, ударился затылком о деревянный пол. Он в судорогах задёргался по полу, потом заревел, поднялся, и его начало рвать. С тех пор Ефимка Кочеров не нападал на меня. Лишившись поддержки Ефимки, не стал нападать и Пашка Моисеев. Этот случай изменил отношение ко мне больше-приютинских ребят. На меня перестали нападать даже кучами.
    Мне сильно запомнился вечер 31 декабря 1936 года, вечер встречи нового, 1937 года. Новогодняя ёлка была установлена в клубе. Мы все, школьники, пришли на ёлку. Дедом Морозом был Леонид Васильевич Панов - учитель труда. Он был одет в белый халат с большим количеством ваты. На ёлке горели свечи - открытым огнём. Леонид Васильевич попятился к ёлке,
коснулся ватой до горящей свечки и сам вспыхнул. В одно мгновение образовался огненный шар. Пока с него срывали костюм, у него сильно обгорели лицо и руки. Он долго лечился в больнице. Новогоднее празднество было испорчено этим трагическим случаем. Нам быстро раздали подарки и отправили по домам. Пока я буду находиться в здравом рассудке, мне этого случая не забыть.
     Весной 1937 года отец заключил договор с Теплодубровским маслозаводом, что он нарубит заводу 200 кубометров дров. После окончания школьных занятий вся наша семья откочевала в лес, в деляну-лесосеку. Деляна была за деревней Богданы, км в 15 от Больше-Приютного. В лесу мы сделали большой шалаш и в нём жили. Печёный хлеб мы получали по договору в Больше-Приютном, а крупу и другие продукты нам выдали сухим пайком, из них мама варила приварок.
     Мы пилили уже около месяца или даже больше, напилили 150 кубометров дров. Обязанности были чётко распределены. С корня пилили отец с мамой или с Николаем, распиливали на полуметровые поленья мама с Николаем, отец колол дрова, а я обрубал сучья и стаскивал чащу в кучу.
     Однажды у нас кончился печёный хлеб, и я был отправлен в Больше-Приютное за хлебом. Отец стал обрубать сучья и таскать их в кучи вместо меня. Видимо, надсадился, это стало толчком, поводом к обострению его болезни.
     Когда на другой день я пришёл из Больше-Приютного, отец уже лежал больной в постели. Вечером мама пошла в Больше-Приютное за подводой, чтобы увезти отца в Петухово в больницу, и только к вечеру мать приехала на какой-то кляче. В ночь они поехали в Петухово, потом его отправили в с. Пашково Петуховского района, потом вновь перевезли в Петухово. Отец лежал в больницах больше месяца. Мы, т. е. мама, Николай и я
продолжали пилить дрова, чтобы выполнить договор. Договор был выполнен, и мама получила расчёт.

8.11. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЕ СЕЛО

     После этого семья настроилась вернуться на родину, т.е. в Скоблино. Мы забрали в Больше-Приютном свои вещи и поехали в Петухово. Подождали, когда из больницы выпишут отца, и в июле 1937 года вернулись в Скоблино. На станции Петухово я последний раз увидел любимую учительницу Екатерину Фёдоровну Чащину. Она тоже куда-то уезжала.*
     Отца и мать приняли в колхоз «Красное знамя» в Скоблино. Отцу предложили пасти скот, принадлежащий колхозникам улицы Логоушка. Мы приехали около Ильина дня и поселились у тётки Авдотьи Савельевны.
     Позже мы переселились в Логоушку, жили на квартире у старушки Офимьи Ивановны Махниной. Старуха жила вместе с нами, она была добрая, но страдала эпилепсией, и её часто били приступы. Жили мы у неё остаток 1937 года и до
апреля 1938 года, а потом купили избу у Константина Ивановича Багрецова за 220 рублей. Договор о покупке избы у меня хранится
^{___________________
*В записках нет никаких объяснений, почему они решили возвращаться домой раньше определённого им срока, почему в Скоблино тоже никто не возражал, и даже сразу приняли их в колхоз. Возможно, тут сыграла роль принятая в конце 1936 года новая Конституция? (Н.Л. Багрецова).}

и сейчас в папке документов семейного архива. Как мы были рады тому, что обрели собственную избу для постоянного места жительства! Изба была построена из толстых сосновых брёвен не менее, чем 150 лет назад, крытая тесовой крышей. К избе были пристроены сени из берёзовых брёвен. Половина сеней была отведена под кладовку, где хранились зерно и другие вещи. На дворе была саманница с вывалившейся задней стеной. Около избы был огород около 7 соток, в огороде колодец с обвалившимся срубом. Вот и всё.
     Весной 1938 года отец снова нанялся пасти скот логоушенских колхозников. Мы с Николаем и в прошлом году помогали ему, и теперь, приходя из школы, высвобождали мать и отца, чтобы они посадили овощи в огороде и делали другие хозяйственные дела по дому.
     Живя у Офимьи, мы купили в Куртамыше тёлку-годовушку за 200 рублей. Как мы её лелеяли! Всё время подкармливали её кусками хлеба. Постоянно чесали ей шерсть, она была ручная и ходила за нами по пятам. Надеялись, что она будет спокойной коровой, но надежды наши не оправдались. Когда она отелилась и пришла пора её доить, она сильно билась и лягалась. Её связывали, но она всё равно билась до того, что, бывало, упадёт. Мучались с ней около года, и всё же отвели на базар в Куртамыш и продали с грехом пополам. Купили другую корову, белой масти с красными ушами, по кличке Аганька. Это была довольно крупная, спокойная корова, молока давала мало, литров 8 в сутки, но зато очень сильная. Когда отец её обучил ходить в упряжи, она возила сено, солому, картошку, как лошадь, что во время войны было исключительно ценно. Мы возили на ней и дрова, и другие грузы. Продавший её хозяин был из деревни Птичье Шумихинского района, а в какую деревню купили нашу неспокойную корову, я не знаю, но думаю, что нас долго поминали недобрым словом.
     Отец, оставаясь дома, построил стайку для коровы из жердей с засыпными стенами. Засыпал стены всяким мусором и землёй. В мусоре оказались и стебли табака - два или три, веника, которые отец засыпал в стену. Через три года, в 1941 году, когда не стало табака, он вспомнил про эти засыпанные стебли табака, разобрал стену стайки, достал стебли и искурил их. Стену, конечно, заделал.
     Отец ремонтировал изгородь в огороде и палисаднике. Короче говоря, усадьбу приводил в порядок. Мама днём ходила на колхозную работу. Ей, как колхознице, надо было выработать минимум трудодней. Сколько? Не знаю, но думаю, не меньше, чем 300 трудодней. Приведу пример. На вязке снопов пшеницы вручную надо было в день навязать 20 куч, в куче 20 снопов, значит всего 400 снопов. За это начисляли 1,5 трудодня. Снопы вязали из пшеницы, скошенной лобогрейкой. Снопы надо было не только связать, но и стаскать в кучи. Чтобы выработать минимум трудодней, надо было напряжённо и добросовестно работать 280-290 дней в году. В 1938 году мы обзавелись утками, завели кур и поросёнка, короче, у нас появилось хозяйство, и, следовательно, на нас распространились законы о выплате налогов по обязательному обложению на каждый колхозный двор: 40 кг мяса, 365 л молока, 1,5 овчины, 200 кг картофеля, свиную шкуру, 100 штук яиц, 2,5 кг табака (махорки) в сухом виде, плюс денежные налоги: страховки, самообложение, подоходный налог и т. д. Получал колхозник только трудодни, на трудодни получал натуральную оплату хлебом. Размер натуроплаты зависел от экономики колхоза, от его доходов, урожайности зерновых и продуктивности скота. Поэтому обычно после подведения годовых итогов на заработанный трудодень выплачивали, в основном, только хлеб. Денег и других продуктов не давали, даже в самые урожайные 1937 и 1938 годы.
     В 1937 году колхоз «Красное знамя» получил урожай зерновых 20 центнеров с гектара. Колхозникам выдали по 8 кг на трудодень: по 1 кг ржи, и по 7 кг пшеницы.
     В 1938 году наша семья получила 15 центнеров пшеницы. Хлеб был в этом году по следующим ценам: рожь - 1 или 2 рубля за пуд, а пшеница - 8 рублей за пуд.
       Деньги колхозник мог выручить только от продажи зерна, картофеля, скота, мяса. Поэтому денег у селян было мало. Деньги колхозник тратил на уплату денежных налогов и на покупку обуви и одежды, сахара, керосина и мануфактуры. В сельские магазины мануфактуру привозили редко. Очереди за мануфактурой устанавливались за день раньше привоза её в магазин. Скоблинцы стояли в очереди и день, и ночь. При открытии магазина была такая давка, что слабые падали, и их затаптывали ногами. Наши отец и мать из-за недостатка денег обычно не стояли в очередях, стояли мы с Николаем, а отец и мать приходили тогда, когда люди уже зашли в магазин. Т.к. мы не занимали очередь в числе первых, нам очень редко доставалась мануфактура на рубашки и на бельё. Поэтому бельё мы носили холстяное, редко когда удавалось купить коленкоровую рубашку. Верхние рубашки были из дешёвенького ситчика самой непривлекательной расцветки. Хлопчатобумажные пиджаки и брюки были у нас не первой молодости и с большим числом заплат. Обувь: ботинки фабрики «Скороход» на резиновой подмётке, чаще без каблуков. Подошва долго не терпела и отставала, поэтому ботинки промокали даже при маленьком дожде. Верхняя одежда, стежёная ватой, была тоже весьма ветхая и холодная.
     За керосином были большие очереди. Покупать керосин входило в мои обязанности. Когда мы приехали в Логовушку, я вначале сошёлся со сверстником Федькой Махниным (Фёдором Лукичом), который учился на класс старше меня. Вначале мы часто ходили друг к другу, но дружба наша нарушилась на почве покупки керосина. Однажды мы узнали, что завтра привезут керосин. Мы договорились с Федькой, что пойдём за керосином. В 3 часа ночи Федька пришёл ко мне. Я быстро собрался, взял двухлитровый глиняный кувшин с длинным узким горлышком, и мы пошли. На горлышке кувшина была привязана верёвочная петелька, я надел её на руку. У Федьки же был стеклянный пузырь в виде шара с длинным горлышком литра на три.

     К магазину мы пришли первыми, никого не было. Дело было зимой, стоять приходилось на улице около магазина, мы стали замерзать. И вот Федька начал толкаться. Я выставил руки вперёд для защиты. А так как мой кувшин глиняный был на верёвочке, одетой на руку, кувшин качнулся и ударил по стеклянному шару Федьки. Федькин кувшин треснул. Ночь была лунная, я посмотрел на луну через кувшин - не просвечивает. Надул ртом воздуху в кувшин - не продувается, значит цел. А на Федькином кувшине сразу стала видна при лунном свете трещина, и воздух продувался. Федька тут же обиделся на меня, разъярился и полез драться. Я свалил его на снег и начал мять ему бока, нас разняли подошедшие в очередь женщины. Федька заревел и начал дразнить меня: «Жиря, вот погоди, я тебе ещё задам!» Но на меня больше не полез драться. Взял свой стеклянный кувшин и пошёл домой за другой посудой. Так расстроилась наша дружба с Федькой. Между нами возникла неприязнь, которая сохранилась до сего дня. Жили мы друг от друга через дом, постоянно встречались. Бывали и противоречия, которые Федька иногда пытался обратить в драку, но я его быстро усмирял. Вообще же Федька Махнин был задиристый, «скребок». Учась в 5-ом классе в Песках, он задрался со своим одноклассником Колькой Кокориным, «Шишляком» (кстати говоря, двоюродным братом Стёпки Кокорина, у которого мы жили на квартире в Верх-Тарке).
     Так вот, этот «Шишляк», весьма нервный парень, ударил Федьку в спину ножом-складешком. Правда, рана была небольшая. Впоследствии Федька в возрасте 35 лет, имея жену, изнасиловал старуху, за что получил срок заключения. Последний раз я видел Федьку в 1949 году. Он служил на Тихоокеанском флоте и был в отпуске, а я в то время учился в ОмСХИ, приехал на зимние каникулы. Вот мы с Федькой и Сашкой Махниным (Руфининым по матери), встретившись в Логоушке, от нечего делать, пошли в улицу Пережогину, надеясь где-нибудь встретить девушек. Но дело было днём, и мы никого не встретили, оказались около плотнической мастерской и решили зайти туда погреться. Мастер-подеревщик Василий Андреевич Пережогин ремонтировал колёса к телеге. Вслед за нами в мастерскую вошёл председатель колхоза «Искра» (после слияния скоблинского колхоза с камаганским, колхоз стал называться «Искра») Капитон Егорович Кармацких. Он поздоровался с нами, завязалась непринуждённая беседа. Кармацких был умный человек, всегда приглядывался к людям, хотел понять их внутренний мир: «Кто-чем дышит». Вот он и решил нас ковырнуть, умеем ли мы мыслить и рассуждать. Он и задаёт нам вопрос: «Скажите-ка, парни, почему раньше мужики перед тем, как смолить колёса, в смолу клали соль?» Федька и Сашка сразу сказали, что не знают. Тогда он обратился ко мне: «Ну, а ты, будущий агроном, что скажешь?»
     Учёностью меня не огорошить. Я сказал, что соль и смола в химическую связь между собой не вступают, но образуют механическую смесь нового качества, т. к. соль обладает большой водоудерживающей способностью, она прочно держит вокруг кристаллов и вокруг молекул плёнку воды. Вода смолу делает вязкой, и смола крепче держит, склеивает части колеса, колесо становится прочнее... Капитон Егорович посмотрел на меня и, обращаясь к Василию Андреевичу, говорит: «Смотри-ка, дядя Василий, у Василия Савельевича парень-то не дурак, молодец! Всё верно сказал. Давай, учись, да приезжай к нам работать».
     Вечером этого же дня мы пошли на вечёрки в Пережогину к Любке «Шахоньке». Прозвище Любке досталось от её бабки, которая была известна в деревне, как знахарка и колдунья. В этот вечер девушки по каким-то причинам не пришли. Мы посидели недолго, надеясь, что девушки ещё придут. Сашка вначале немного попиликал на гармошке. Играл он плохо, брату своему Лёньке он, как говорят, «в подмётки не годился». А потом он поставил гармошку и начал издеваться над Любкой. Вначале он оскорблял её словами, а потом начал ей кулаки подсовывать под бока. Я возмутился и остановил его, сказав, что нельзя издеваться над человеком.
     Сашка на меня обиделся, что я не дал ему закончить его кураж. Мы ушли из Пережогиной и разошлись по домам. Вот такова была наша последняя встреча с Федькой и Сашкой. Впоследствии Сашка совершил убийство.
      Было это так. В деревню Петровку приехал парень из д. Пермяковки (под Юргамышом). Парни спросили его, зачем он приехал. Он отвечал, что сватать девушку. Тогда петровские парни говорят: «Сейчас мы тебя женим. И начали его бить. Сашка Махнин, случившийся здесь, вооружился ножничиной, т. е. одной половиной ножниц для стрижки овец. Он ударил пермяковского парня в сердце и заколол. Сашку Руфинина осудили, отправили в Ачинск, и там, в Ачинских лагерях, его убили заключённые. Федька же жив и поныне, живёт в Челябинске.
     Но вернёмся к семейному повествованию, в 1938 год. Я учился во втором классе. Нашему классу не повезло на учителей. Вначале нас учила учительница Зайцева, она уехала, стала учить Данилова. Данилова уехала, тогда из Юргамыша приехал учитель Калинин. Он не обладал хорошей методикой по русскому и арифметике, но очень доходчиво объяснял и особенно хорошо рисовал, привил нам всем интерес и желание к рисованию. (Этот Калинин, как я догадался, был отцом Калинина Валентина Владимировича, учителя физики в «Сибиряке», тоже очень хорошо рисовавшего). После того, как Калинин, проучив нас третью четверть, уехал, нас стала учить Зиновьева Клавдия Антоновна, жена директора школы. Это была опытная и властная учительница. Она взялась за наше воспитание, но мы были уже сильно распущены. Я не относился к числу учеников, которые не хотели учиться, но с дисциплиной и у меня не всё было в порядке, т. к. я был подвижным человеком. Клавдия Антоновна была не объективный, а предвзятый человек, делила учащихся на любимчиков. Внешний вид для неё был основным критерием. Я же был некрасивым, конопатым, может быть, поэтому она меня невзлюбила. Однажды была политинформация, Клавдия Антоновна стала спрашивать о международных событиях. Те, кого она спрашивала, молчали, как в рот воды набрали, а я поднимал руку и сгорал от нетерпения, желая высказаться, говорил: «Я скажу! Я скажу!» Она подошла ко мне и говорит: «Ты сиди, живая газета!»
     Ученики, которые не любили меня, подхватили это, и к моему прозвищу «Ваня-Жиря» добавилось ещё «Живая газета». Я, конечно, к Клавдии Антоновне тоже стал относиться с недоверием, и у меня потухло желание стараться в учёбе.

     Клавдия Антоновна учила нас первую четверть в 3 классе, а потом наш класс передали Анне Андреевне Головиной. Она была менее опытной учительницей и ещё имела серьёзный изъян: она была молодая, незамужняя и довольно лёгкого поведения.
     В нашем классе было много переростков, например, Генка Чудинов (1924 г.), Андрюшка Пережогин (1924 г.) и ещё много ребят и девочек 1924 года рождения (я был 1926 года рождения и уже считался переростком). И вот эти парни, узнав о любовных делах Анны Андреевны, перестали абсолютно ей подчиняться. Создалась совершенно нетерпимая обстановка. Она стала выгонять их из класса, а они не выходят. Однажды она попыталась вытащить из-за парты Генку Чудинова, и он воткнул ей в руку ручку со стальным пером. С тех пор она, если надо было кого-то выгнать из класса, стала приглашать пожарника Григория Яковлевича Дубровина из находившейся рядом пожарки, он приходил и выводил Генку из класса. Геннадий был круглый сирота, родители его умерли в 1933 году. Он рос неврастеничным, психически неуравновешенным сорванцом, не имел над собой никакого контроля. И только Дубровин Г.Я. мог оказать на него некоторое влияние, т. к. с родителями его жил когда-то рядом и находился с ними в дружественных отношениях.
     Мы, ученики, в ту пору, конечно, не понимали, что эта группа  переростков, ведущая систематическую междоусобицу с учителем, нас жестоко и безжалостно обкрадывала. Они не учились сами и нам не давали. Поэтому у нас в классе не создалось высокосознательного ядра учеников, которые поддерживали бы учителя и поставили бы ультиматум переросткам, чтобы их обезвредить. Многие мальчишки из числа благополучных, тянулись за переростками, пытались подражать им. Учёбы почти не было.
   После разрыва с Федькой Махниным я подружился с Александром Петровичем Багрецовым, он приходился мне очень дальней роднёй, из ветви Дорониных, 1925 года рождения. Это был настоящий, преданный друг. Мы с ним доверяли друг другу множество тайн и сокровенных мыслей. Короче, жили душа в душу. Но, увы - в 1943 году он был взят на фронт и там погиб. Я очень переживал потерю друга. Но тогда, в 1939 году, мы были всё время вместе.
     Продолжаю о школе. Итак, мы мучались с Анной Андреевной Головиной до третьей четверти 3-го класса. После ареста Рындина (первого секретаря обкома партии в городе Челябинск), к нам в Скоблино прибыла Чебыкина Людмила Васильевна - бывший личный секретарь Рындина. Ей не было оказано доверия работать в аппарате обкома партии. Она стала учить наш класс. Что сказать, Людмила Васильевна и Анна Андреевна отличались друг от друга, как небо от земли. Людмиле Васильевне было уже 35-40 лет. Это была строгая, очень сдержанная, настойчивая и требовательная женщина. Слов на ветер она не бросала. Это была женщина не только с житейским, но и политическим опытом работы, обладала и обаянием, и даром психологического понимания людей. С её приходом сразу изменилась атмосфера в классе. Повысились дисциплина и рабочий настрой учащихся. Даже переростки стали походить на учеников.
     Короче говоря, нам повезло, что Людмила Васильевна стала нашим учителем. Она доучила нас до четвёртого класса. В 1939-40 учебном году Людмила Васильевна стала заведующей Скоблинской начальной школы, а Волков Александр Петрович, бывший заведующий, уехал в Юргамыш.
     Табеля мои за начальную школу хранятся в семейном архиве. Как меня оценивали учителя, из табелей можно узнать. Но всё же я скажу, что учение давалось мне легко. И если бы нам повезло с учителями, то я, наверняка, учился бы отлично. И знания были бы более глубокими, да и в смысле воспитания порядочности, думаю, было бы значительно лучше. Я благодарю судьбу и говорю спасибо Людмиле Васильевне Чебыкиной, что она оказалась нашей учительницей.
     Окончив три класса в 1939 году, я сразу после школы стал помогать отцу рубить сруб для колодца, т. к. колодец у нас в огороде провалился и мы ходили по воду к Луке Евгеньевичу Махнину (к Федьке). Сделав сруб, мы откопали с отцом колодец, углубили, выбросили старый сруб и опустили новый. После того, как вычерпали полностью колодец и вычистили его, вода
оказалась вполне пригодной для питья и даже лучше, чем у Махниных. И в воде мы не стали иметь затруднения как для питья, так и для водопоя скота и поливки огорода.
     Лес доставать было очень трудно, однако отец решил срубить ещё и баню. Он договорился произвести санитарную рубку в бору, и на корове Аганьке мы вывозили подходящие сосновые бревёшки и для колодца, и для бани. К сенокосу мы с ним управились. Но надо учесть, что днём отец работал мастером-подеревщиком в Логоушенской бригаде №1. Там он делал колёса, телеги, брички, кормовики-мешенинники, роспуска, брички с дробинами. Делал вилы, грабли, косовища к косам, носилки для возки копен - кстати говоря, это было его собственное изобретение, которое очень облегчало и ускоряло работу. Делал он также двери, рамы, кадушки - словом, всё, что требовалось в колхозном хозяйстве. Его работу люди высоко ценили. Если сделает Василий Савельевич, так этим орудием работать легко и любо. Косу ли насадить, или топор на топорище - всегда приходили к нему. Он никому не отказывал. Делал не торопясь, но умело. Работать тупым или разболтанным инструментом сроду не любил, поэтому инструменту, его точке и правке уделял много внимания. Наточить пилу, сделать развод зубьев - шли к Василию Савельевичу. Мужиков учил, а женщинам делал сам.
     Точить топоры и железки к рубанкам он привлекал и меня - точило крутить. Точило было с водой, поэтому инструмент не откаливался, затачивался очень остро, но зато процесс заточки был очень длительным. Свой инструмент отец никому не давал, потому что некоторые соседи по небрежности делали на инструменте зубрины, а выточить зубрину требовало большого труда с привлечением помощника для вращения точила. Зазубренным же инструментом работать он просто не мог. Поэтому чистота поверхности сделанных им изделий была высокого класса, имела хороший, даже красивый вид. Хорошо заточенное орудие труда не мозолило рук. Отец постоянно применял поговорку: «Не по делу суди, а по отделке цени». Т. е. не осуждай в начале дела, а цени по отделке, когда вещь закончена.
     Отцу я много помогал и многому учился от него. По его указаниям я «обтясывал бревёшки от корья» и даже делал пазы и рубил в лапу угол для сруба колодца. «Обтясывал и пазил бревёшки» для сруба бани. Ножовкой запиливал шип на бревне для укладки в паз столба. Матки, конечно, укладывал отец. Много помогал и Николай, если его отпускали из тракторного отряда. Когда начался сенокос, я пошёл в колхоз возить копны верхом на лошади и работал до конца сенокоса. И ещё успел набрать много ягод костянки и наломать груздей. По ягоды я ходил в Заречье в сторону озера Новображного к Пепелинской грани. А по грузди ходил чаще всего в бору или по Слободской поскотине, или по Флегошинскому реднику к Шестаковскому логу, или к Чудинову болоту в Долгий колок.
     В 1939-40 году я учился в 4 классе, нас учила Людмила Васильева. Дисциплина в классе была нормальная, учёба шла хорошо, но отличником я всё же не был. Летом 1940 года я вместе с некоторыми своими товарищами сдал документы в Песчанскую НСШ, в 5-ый класс. А летом я опять работал на возке копен в колхозе, но в это лето я работал мало, т. к. в декабре 1939 года мама заболела.
     Она перебирала с женщинами картофель в колхозе. Картофель был ссыпан в большие круглые ямы, накрытые потолком. Ямы были за деревней, на берегу лога. Методику работы они приняли такую: несколько женщин выбирают картофель в яме в вёдра, набранные вёдра они подают наверх женщине. Эта колхозница вёдра с картофелем брала и переносила метров за 30 в другую порожнюю яму. В той порожней яме сидела тоже женщина, которая ссыпала из вёдер картофель. День был ветреный и морозный. Женщины, которые были наверху, работали по часу и менялись, спускались в яму, где теплее. Мама вначале была в яме. Картофель сильно изгнил, она промочила валенки, а потом по очереди вышла наверх с мокрыми ногами. У неё застыли валенки и замёрзли ноги. А ночью у неё заболел зуб на правой стороне нижней челюсти. Дня два она перемогалась в надежде, что боль пройдёт сама собой, но боль не проходила. Она поехала в Песчанскую больницу, но врач Свинина Елизавета Васильевна из-за опухоли десны зуб удалять не стала. Порекомендовала маме греть щёку горячими отрубями или льняным семенем, засыпанными в мешочки и распаренными кипятком. Когда мама стала греть щёку, опухоль увеличилась, и появился гнойник. Мама снова поехала в Песчанскую больницу, но Елизавета Васильевна снова удалять зуб не стала и отправила маму домой. Мама пробыла дома неделю и - снова в Пески. Только теперь, видя, что дело плохо, Свинина направила маму в Юргамышскую районную больницу. Там её положили, но зуб не удалили. В Юргамыше она была десять дней. Отца вызвали в больницу: мать направляют в Курганскую больницу, окружную. Отец с матерью заехали домой, взяли денег и продуктов, поехали в Курган. Но там, видя, что больная в тяжёлом состоянии, направили её в Челябинскую областную больницу. Отец и мать поехали в Челябинск, по дороге опять заезжали домой, ночевали. В Челябинский зубной диспансер мама приехала в феврале 1940 года, месяца через полтора после начала заболевания. Маму осмотрела врач Эсфирь Григорьевна Заборова и сказала: «Ведите её на операционный стол». Как только Заборова надрезала десну и медицинскими плоскогубцами надломила челюсть, челюсть тут же лопнула до половины и, начиная от челюстной связки и до первого резца, была удалена вместе с зубами. Диагноз: остеомиелит нижней челюсти справа. Врач Заборова сказала, что ещё несколько часов без медицинского вмешательства - и больная погибла бы. Лечилась мама стационарно в Челябинском зубном диспансере (на ЧТЗ) с февраля 1940 г. до июля 1941 г. Все хозяйственные заботы и сельскохозяйственные работы легли на плечи отца и мои. Николай в эту зиму был на лесозаготовках от колхоза в Кособродске. У нас с отцом были распределены обязанности. Пока мама была дома, я жил в Песках на квартире у Ивана Павловича Мурдасова. Когда же мама заболела, я стал каждый день ходить из школы домой, а утром рано уходил в Пески 5 км пешком, поспевая к началу занятий к восьми часам утра.
     Только в ненастные дни, когда был буран или перенос дороги снегом, я опаздывал на занятия, т.к. шёл медленнее обычного, а один раз зимой сбился с дороги, далеко (около 2 км) забрал влево в сторону, шёл по глубокому снегу. Пришёл только на второй урок. И так я до конца учебного года ходил домой ежедневно, правда, в самую распутицу, когда дорога стала совсем непроходимой, я жил неделю в Песках на квартире у Мурдасова. Но как только дорога стала проходимой, я вновь начал ходить домой. Подойдя к логу, снимаешь обутки и носки и воду переходишь босиком. Перейдя лог, обуваешься и дальше идёшь. Обязанности между мной и отцом были распределены чётко. Отец стряпал хлеб и доил корову. Я кормил свинью, управлялся вечером со скотом, т. е. чистил в стайке, задавал корм корове и овцам, кормил кур и уток, следил за утками, чтобы не сносили яйца вне гнезда. Для этого приходилось пригонять их с прудка. И если кто гонял уток с пруда, тот знает, что сделать это не так-то легко. Приходилось много побегать и перекидать в них камней прежде, чем они выйдут на берег. Я мыл пол и посуду, носил дрова в дом и т. д.
     Я уже писал, что Николай в эту зиму был на лесозаготовках в Кособродске. К самой распутице он оказался в рваных, изношенных за зиму валенках. Да и не он один, а все скоблинские колхозники, бывшие в Кособродске. Правление колхоза не побеспокоилось о том, чтобы увезти им кожаную обувь и другую сменную одежду на период распутицы. Поэтому Николай, его лучший друг Пережогин Иван Александрович и ещё несколько парней из Кособродска пешком пришли в Скоблино за обувью и одеждой в апреле 1940 года. Вымылись в бане, взяли всё необходимое и на следующий день ушли обратно в Кособродск. Таким образом, Николай не был на работе два дня. На него подали в суд и судили по недавно вошедшему в силу указу. То, что на время распутицы у него и других не было необходимой одежды, во внимание принято не было, причина была признана неуважительной. Николаю присудили год принудительных работ по месту работы с вычетом 25 % зарплаты в пользу государства. Судили его в июне 1940 года, отбывал наказание до июля 1941 г., и его ещё долго не отпускали, не давая расчёт до сентября 1941 года. А Пережогин Иван, пришедший вместе с Николаем на побывку в Скоблино, вообще в Кособродск не возвратился. На суде его не было, и он остался не судим. Так что Николай, поступивший более честно, оказался осуждён. Спрашивается, где справедливость?
    ..Когда две утки вывели утят, работы мне ещё больше добавилось, т. к. утят приходилось пасти и держать под постоянным контролем. Все труды пропадут зря, если не сохранишь утят до осени. Когда стало можно копать и садить в огороде, мы с отцом посадили всё, что надо, в том числе и табак-махорку. Также посадили 15 соток картошки. Когда кончились занятия в школе, мне стало значительно легче, т. к. не надо было каждый день ходить в школу. Я пропалывал овощи и окучивал картофель, а чтобы махорка была крепче, на стеблях обрывал цветы и стебли протыкал ножом: вдоль по стеблю делалась щель до 5 см длиной.
     Короче говоря, бегать, пинать погоду по деревне или играть в казаки-разбойники в дневные часы мне было некогда. Из дома отлучиться я мог только вечером. Поэтому в колхозе на сенозаготовке я работал всего несколько дней.*
     Мы с отцом заготавливали дрова и косили сено на скудных наших покосах. Осенью мы с ним убрали овощи в огороде, выкопали картофель. Вырастили около 25 утят, откормили и забили на мясо свинью.

...

 Книгу "Живая летопись села Скоблино" Вы можете заказать,
связавшись с координатором сайта по E-mail: < Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script >