Страшный ветер красных перемен

- Вот отец твой Григорий Иванович, дед, стало быть, был Иван. Так?

- Так, видимо.

- А как у него было отчество, у деда твоего?

- А кто его знает? И зачем мне это знать? Что мне это даст?

       Понимаете?  Что "даст"!  Вот с какой  "кочки зрения"  рассматривает  человек  это.  Что  "даст"  ему знание отчества его деда? А что оно должно ему дать? Какое-то материальное вознаграждение?

       В  последнее   время  усилился   интерес  народа  к  своему  родовому   прошлому,  и  это  радует. Люди составляют генеалогические древа, отыскивают своих, даже  дальних,  родственников, посылают запросы  в  архивы,   даже  в  интернете   полно  подобных   размещений.   "Российская  газета"  ведёт еженедельную страницу "Жду. Люблю. Надеюсь." Телевизор по  понедельникам  показывает  чудесную передачу Игоря Кваши  "Жди меня",  которая  нередко заставляет  вытирать глаза от  ненужной  влаги. Нелёгкая, суматошная жизнь, особенно в последнем двадцатилетии, разобщила,  разбросала людей по свету  белому,  нарушила  родственные  связи,  и  нередко  человек  оказывается  "свой среди чужих и чужой, среди своих".

       А были периоды, когда эти родственные связи нарушались насильно. Родичей разлучали, оставляя одних  на  месте,  отправляя  других  на  "севера",  в Сибирь,  в тайгу,  причём первые обязаны  были в письменной форме отречься от родства со вторыми. Это были периоды раскулачивания и политических репрессий. Не знаю, как насчёт бухаринцев, рыковцев,  зиновьевцев,  каменевцев в наших  местах, но твёрдо  убеждён, что английских и немецких  шпионов среди  жителей села  Жуково не было ни одного. Да  и  как  было  им  быть,  когда  не  каждый  из  них  мог  расписаться  и  нередко,  вместо  фамилии, по-тунгусски  ставил  крестик.  Зато  каждый  хорошо  знал  и умел,  как и когда пахать и сеять, твёрдо знал  истину, что "хлеб - всему голова",  и  учил, с малых лет учил этой науке детей своих. Кроме хлеба   растили: лён, коноплю, подсолнух, потому как к хлебу и масло  нужно было, а потому  по деревням настроены были и крупорушки, и маслобойни, и мельницы-ветрянки, и кожевни, и кузницы - натуральное хозяйство требовало, чтоб каждый обеспечивал себя всем. Лишь  редкие  товары:  спички,  иголки,  нитки, соль, сахар  везли с базара. Все эти строения принадлежали крепким  хозяевам, не лежебокам, которых в то время немало было по деревням, служили строения всем людям, а хозяевам потом сослужили  недобрую  службу  -  были  одной  из  причин  раскулачивания.   И  вот этот цвет крестьянства, крепко, обеими руками державшийся  за  свой  пай  земли,  за  свою  лошадь, корову, надо  было  убрать,  уничтожить, "перевоспитать", так как он мешал выполнению  воли  партии - созданию коллективных хозяйств. Надо было провести  раскулачивание,  и  за это  взялись  комитеты  бедноты,  состоящие  в большинстве своём из тех, кто  по настоящему-то и не рабатывал на земле, перебивался сезонной или подённой работой, из   Щукарей, не способных отличить настоящую крестьянскую рабочую лошадь от цыганской, надутой через соломину в задний проход. Конечно, добро, нажитое настоящими мужиками, крепкими  хозяевами,  привлекало  и  Щукарей,  и  Дёмок  Ушаковых, так как после высылки хозяев его можно  было разделить, раздать в виде  "материальной помощи". Потому и взялись за раскулачивание столь рьяно, и основной  пик его пал на весну  1930 года. А что  будет с высланными семьями там, куда их отправляли, каким образом и кто будет их "перевоспитывать", где они будут жить, работать - это не интересовало никого.  Знали  только  один  способ  "перевоспитания"  - труд,  не даром  над  воротами колымских зон висел лозунг, провозглашавший, что "труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

          Я попытался исследовать историю одной такой семьи, хотя среди моих земляков их был не один десяток, так как Жуково была одна из богатейших  деревень в округе. Не  верите? Тогда назовите мне ещё  одну,  в которой  к 1930 году  было 12 каменных  домов, 9 двухэтажных, около тридцати каменных кладовых, из них половина двухэтажных, несколько десятков саманных, кожевни, мельницы, крупорушки, маслобойки, или маслёны. (Назовите мне другую, которая старше Куртамыша на добрые полсотни лет.)?? Назовите мне другую, в которой было бы раскулачено более 30 семей: 4 семьи Ивиных, 3 - Ушаковых, 4 - Быковых, 9 - Мичкиных, 10 - Печерских. Я взял сведения только по крупным семейным общинам, не считая других фамилий. Если считать всех, то столько же надо ещё приплюсовать!

          Названные мною цифры далеко не полны, потому как  случалось, что тех, кто заранее уехал, забирали уже на новом  месте жительства. Так Печерских Зиновей Андреевич был арестован уже в Челябинске и расстрелян в 1938 году, а двое Жуковых - в Иркутске и Красноярске. 

          Чем пользовался я при написании  этого  материала?  Прежде  всего, это воспоминания  жителей села. Когда 55 лет назад, году в 1954, заинтересовался историей Жуково, опросил два десятка человек, чей возраст перешагнул за 80 лет. Просмотрел  похозяйственные книги за 1924-5-6-7-28 годы, т.е. за время, предшествующее раскулачиванию, и книги за 1934-35...-45...-50 годы.  Повезло со сведениями о раскулаченных, присланных  моей  племянницей, которые она взяла из книг памяти о раскулаченных и репрессированных. Помогли нынешние беседы с пожилым населением Жуково. Многое узнал от Кирилла Пахомовича Печерских и, особенно, от Михаила Фёдоровича Печерских, сына Анны Пахомовны, о ней мой рассказ позднее. Жалею, что не смог добраться до областного архива, где, уверен, мог бы найти немало нужного, так как, по утверждению С.В. Батуева, там всё ещё хранятся дела раскулаченных. Он видел и в руках держал. А потому и рассказ мой будет  не обо всех, нельзя  объять  необъятное, а только об одной семье, но её судьба - это ведь судьба всех, навряд ли была между ними большая разница.

          Жил в Жуково Печерских Исаак, семью имел  немалую, едоков много, труда ещё больше. Хлеб с квасом в этой семье  были, да уж слишком упорно нужда по всем углам расплодилась, и пришлось Исааку старшего сына Пахома отдать Семёну Печерских в работники. Отдал поневоле, за долги, потому как Семён по весне крепко помог: надел его вспахал и своими семенами засеял. Лето выбралось в этот год доброе, хлебушка  намолотили, Слава Тебе,  Господи, и можно было эту зиму обойтись без Пахома. Так и договорились, что будет он у Семёна от Покрова до Троицы, по рукам ударили, слово друг другу дали крепкое - нерушимое, и ушёл Пахом в чужое хозяйство работать. А только не зря сказано: "Не живи, как хочется, а живи, как Бог велит". Ворочал парень в чужом  хозяйстве за  двоих, да и не диво: ростом под два  метра,  плечи - косая сажень, ладони - лопаты, потому и исполнял  хозяйскую  работу  играючи.  А Семён свои мысли имел. Он давно уже приглядывался к этому парню, а тут вот нашёл причину  испытать его в настоящей работе. Сильно нравился парень: за скотиной ходит - не одну не обидит. Выехали рано, возвращались к полудню. Пожадничал Семён: "ещё раз можно успеть", - а потому и поторапливал своего Карьку, не поберёгся, на раскате опрокинуло воз на бок, и улетел он с возу в глубокий сугроб. Пока в снегу барахтался да поминал  родительницу,  Пахом  подбежал, упёрся в  воз, поднатужился да и  поставил на  полозья. И с хозяйкой, и с дочерями её - а было их у Семёна трое - был он приветлив, послушен. Нет, не угодничал, но делал всё так, как и в родном доме было: в семье, в доме главная голова - жена, во дворе да в пригоне - мужик. А задумка-то у Семёна была давняя - выдать одну из дочерей, старшую, за Пахома. Задумка есть, значит, и дело  будет.  Вернулся  парень к Троице в свою семью, топтал всё лето вечерами дорожку к знакомому  дому, а после  Покрова и свадьбу  сыграли. И тут не оставил Семён зятя своего: зимой купил лесу, срубили  сруб и за лето  поставили  усадьбу. Да  какую! Дом сделали по-крестовому с тёплыми сенями и кладовкой - всё это под одной крышей, крытой не тёсом, а жестью. Конюшня на две лошади,  хоть в приданое  дана  была  пока  одна.  "Кобыла  добрая, весной жеребёнок  будет, вот  тебе и пара", - говорил он зятю. - "Сейчас вот в огороде,  подальше от строений, поставили  кожевню, будешь кожевенному  мастерству  учиться. Зимы долгие, зимой  работы не столько, как летом. Тебе эта кожевня добрым подспорьем будет, копейку даст, только не ленись", - напутствовал он зятя.  А условие  одно  всё-таки  выторговал: " Я тебе одну  дочь в жёны  дал, а другую ты в  няньки возьмёшь. Она с вами в доме  жить не будет, на  дворе ей отдельную  избу  срубим, там  пусть  живёт. А дети пойдут - она вам ой как пригодится, чтоб их на ноги поднять. " Вторая  дочь у Семёна  была  калека: одна нога в лодыжке вывернута так, что ступня и пятка были вверху, а верх  внизу. Ходила она с трудом, опираясь одной рукой на колено, но в родительском доме выполняла всю женскую работу, вплоть до того, что и корову  доила, и в огороде  садила, и ткала, и пряла. А уж в няньки тут  нечего  было  раздумывать. Согласился Пахом.

        Работы хватало всем, а уж про Пахома и говорить нечего, трудился так, что  соседи  только головой качали.  Нажился  мужик  в родительской  семье по самую  репку в нужде  беспросветной.  Хотелось ему выбраться из неё как можно быстрее, наравне с крепкими хозяевами встать, потому и пластался в работе ежедневно от зари да до темноты полной. Срубил он амбар, две погребушки, две завозни, топор в первые два года отдыхал только в глухую полночь. Как тут не вспомнить Титка Бородина из "Поднятой целины", о котором  Нагульнов  говорил  с  горечью: "В восемнадцатом году  добровольно  ушёл в Красную  Гвардию, будучи бедняцкого рода, сражался  стойко.  Имеет  раны и отличие - серебряные часы.  А возвернувшись, зубами,  как  кобель  в  падло,  вцепился  в  хозяйство  и  начал  богатеть.  Работал  день и ночь. Нажил мельницу-ветрянку, потом купил пятисильный двигатель и начал ладить маслобойку. Кулаком стал, врагом нашим сделался,  а  потому  и  разговор  один - раздавить!"  Вот  ведь  как  просто:  раз  начал  богатеть - раздавить. Скольких бы подавили сейчас те, старые коммунисты!

       Той  первой  весной  Рыжуха  принесла  славного  жеребёнка  Ветерка,  корова  дала  тёлочку Ночку,  овечушки  объягнились  и обе по двойне - весело  стало на  дворе  молодого  хозяина,  забываться стала родительская нужда. А уж с хозяюшкой своей Евдокией  Семёновной жил в полном  добре - согласии. На другой год родился Пимен, да вот пожил мальчонка недолго. Погоревали молодые, потеряв первенца, да появившиеся один за другим Лука и Данило уменьшили, загладили эту боль. А как было бы хорошо, когда бы жили все трое. Ведь как в народе говорят "Один сын - не сын, два сына - полсына, а три сына - полный сын". Да и землю тогда при переделах (а они проходили раз в несколько лет) давали на мужскую душу. А пока что обрабатывал Пахом свой надел, да арендовал три  десятины у тех, кто  пай имел, а  работать на земле  не  хотел,  сдавал  в аренду по 2 рубля  за  десятину.  Было и таких в округе немало. Потому и не переводился хлеб в амбаре, доверху  были засыпаны вместительные закрома, и лошади с полузимы к посевной ели не прошлогоднюю прелую солому, хрумали ядрёный овёс. Не пустовала и кожевня, заказов от односельчан на выделку  кож было  немало, так, что не спи да не ленись,  работу  искать не надо, она тебя сама найдёт.

         Вот и ребятки подросли, помощники отцу во всём: и в поле, и во дворе, и в кожевне.  Луке - 17 лет, Данилу - 15, гляди, так скоро женить одного за другим  надо будет. Да не туда  вдруг  повернула  судьба: сильно  заболела  Семёновна - хозяюшка. Сколько не бился  Пахом, сколько не обращался и к старухам-лекаркам, и к врачам, да против смерти нет лекарства, ушла она в мир иной, и остался вдовцом на сорок шестом году. Без хозяина дом - сирота, а без  хозяйки в доме пустота. Только уж  или  судьба  так распорядилась, или так  Бог велел, но в этот же год  здесь же в  Жуково овдовела  молодая - лет около тридцати женщина, Авдотья Титовна,  скромная, ничем себя не уронившая и, что тоже не маловажно, совсем  бездетная. Опасался, ой как опасался Пахом Исаакович  обращаться к молодой вдове с предложением, и были на то  причины: немалая разница в возрасте да  двое  довольно  взрослых  его сыновей. А получить отказ считалось тогда в деревне позором. Потому и отправил сначала "на разведку" одну из своих  родственниц, бабочку языкастую, из тех, что могут уговорить и луну поближе к солнцу подвинуться - там теплее. Не раз и не два  побывала  говоруха у Авдотьи,  уверяя, что  будет  Пахом ей опорой до гробовой доски, и только  потом,  когда  уже добилась  согласия, отправился и сам. Пришла в дом вторая, молодая хозяйка, да повела дело так, что от пасынков своих за всё время их общей  жизни слова поперечного не слышала, косого  взгляда  не  видела.  И с Пахомом Авдотья нашла слова нужные, нигде никогда разницу многолетнюю не отметила, сама себя выше его не поставила. От такого отношения доброго и родилась Анна. И хоть пришёл этот  голодный двадцать первый год да спасали старые запасы в амбаре. Осенью женился Лука, а через три года, когда Евдокия принесла Павла, женили и Данила. Но все три семьи жили, как одна, под одной крышей, в родительском доме  отделиться враз не получалось, квартирами  тогда  никто не обеспечивал.  Предстояла  стройка и немалая, а сразу для двух сыновей. Целых два года заняла эта работа, пока было построено жильё  для обоих: Луке - через  дом от отца, а Даниле напротив, через дорогу - не хотел отец отпускать с глаз  сыновей  своих, а они не хотели уходить от него куда-то подальше. Земельные паи свои, конечно, взяли, но осталась ещё общая  работа в кожевне, где трудились все вместе.

          Через три года после Павла родился Исаак,  названный так в честь деда, а ещё через два Кирилл, новая семья обрастала молодой порослью. Не осталась без работы нянька Татьяна  Семёновна. Только один  вставал  на  ноги,  в  люльку  другой  ложился, пусть и не сестрины были детки, но всё равно Пахомовичи. А тут ещё Лука да Данила стали своих  подтаскивать,  целая  ясельная  группа  набиралась иной раз в избе её, и на отдых теперь уже не молодой воспитательнице времени оставалось всё меньше.

         Вот так и жить бы спокойно, хлеб растить, детей  новорожденных  воспитывать,  чтоб с молоком матери перенимали они родительский жизненный опыт, но волею партии жизнь сделала крутой  поворот, началась  коллективизация,  а  вместе  с ней пришло и раскулачивание. О том, что это будет, разговоры шли ещё с лета 1929 года, а колхоз в  Жуково  начал создаваться  этой осенью. И вот этой  осенью  да зимой  с  29-го  на  30-ый,  опасаясь   раскулачивания  и  ссылки  или  выселения, бросали  хозяйство, расставались с родной землёй и уезжали подальше в поисках  лучшей доли. Ехали на Урал, на Алтай, в ближние и дальние города и веси. Уехали и сыновья Пахома с семьями Лука в Тагил,  Данила на Алтай. Уехал Фотей Савельевич Печерских и брат  его  Дементий  Савельевич в Челябинск - там  началось строительство тракторного завода. Григорий Захарович Жуков отправился под Ачинск.  Многие уехали, Быковы да Печерских пол-Тагила заселили.  Весной 1930 года началась сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как  класса.  Днём-двумя  раньше  вести  об  этом  дошли  до  Жуково  из  других деревень,  да  что-то  плохо  в  это верилось. Прибежали к Пахому вестовые из Залогов:  "Быковых раскулачивают! Ты бы поберёгся, Пахом, ты тоже  в  том  списке.  " Не  поверил  он,  что  и  его  могут раскулачить, не зачтут  его беспросветную нужду в отцовской семье, не примут во  внимание  возраст детей его: Анне старшей всего 8 лет, Павлу - 5, Исааку - 2 года, а Кирюшке всего шесть месяцев.

- Налоги у меня все уплачены, работников отродясь не держал, со  своими сыновьями работал. За что меня кулачить? За что детей моих малолетних наказывать? - рассуждал он. Да только рассуждения эти   были напрасны.

         Пришла комиссия. "Собирайся, Пахом, в Сибирь тебя". Собрали мужиков в доме Быковых, на прощание усадили, сфотографировали, отвели на сборы полчаса, и отправился обоз из множества подвод под рыдания всех: и тех, кто уезжал, и тех, кто оставался. На станции погрузили в вагоны-теплушки для перевоза скота, и пошёл их поезд от родной земли на новые места, на восток, в неизвестность. Эшелон полностью состоял из таких горемык, но высаживали не всех вместе. На какой-либо станции высаживали несколько десятков семей, на следующей снова, и всё дальше и дальше. Так оказался Пахом Исаакович с семьёй на Алтае, в Западно-Сибирском крае, в Соловецком районе, деревушке Выселки Дёминского сельского совета.

       Расселили семьи у местных жителей, не очень-то спрашивая их согласия, набивали в дома по самую завязку, не думая ни о санитарии, ни о пожарной безопасности. Какая тут санитария?! Есть где ночью лечь спать, на полатях, на печи, на лавках, на полу, и все будьте довольны. Где будете работать и чем питаться - это дело ваше, но каждую неделю извольте явиться в сельский совет для отметки, что вы тут, а не в бегах, иначе ссылка тюрьмой заменится, и семья без кормильца останется. Куда мог бежать Пахом с четырьмя малолетними? Ему ещё повезло: хоть и поселили к хозяйке, у которой своих было шестеро, а муж сидел в тюрьме, но стояла во дворе избушка с земляным полом. Вот её-то и отдали поселенцам. В совхозе, в 20 километрах от Выселок, нашёл Пахом работу, уходил туда, возвращаясь домой только к вечеру банного дня. Бились на заработанные им копейки да меняли на еду кой-что из захваченной из дому одежды, а Анютка надела на плечо суму нищенскую и ежедневно обходила Выселки из конца в конец, выпрашивая милостыню Христа ради. Но сколько она могла насобирать, коль во всех Выселках было 4-5 десятков домов? Авдотья нанималась к местным на всякую работу, на какую звали, копать, сажать, полоть, мыть и стирать - все это хоть за какую-нибудь еду, так как всё время помнила о своих четырёх галчатах, сидящих постоянно с раскрытыми ртами.

   Так прошло три года, уж если не спокойной, то хотя бы мало-мальски терпимой жизни, если её можно было так назвать. Только ведь счастье под лавкой лежит, а горе-злосчастье по свету бежит. В июне 1933 года родилась девочка Ксения, пятая Пахомовна, и сразу после родов заболела Авдотья Титовна, да и убралась в дали дальние, откуда ещё никто не возвращался.

    Горькой полынной была жизнь Пахома и семьи его в эти три года, да вдесятеро горшей стала она после смерти супруги. Попробуй разорвись сейчас между семьёй и совхозной работой, которая вдобавок ещё не под руками, а за горами. Пока жива была Титовна, подрабатывала, хоть какой-то да кусок приносила в семью, за ребятишками доглядывала, обшивала, обстирывала. А сейчас как? И работу дальнюю не бросить, потому как она хоть и маленькую, но копейку даёт. И семья без надзора, все хлопоты-заботы на Анюткины плечи легли, а они у неё ещё детские. Чтобы сдать детей в детдом, такой мысли даже не возникало у Пахома Исааковича. Жениться ещё раз, чтобы была в доме женщина, уж если не мать, так пусть хоть мачеха детям его, чтоб хоть в какой-то мере приглядывала за ними, и это отпадало напрочь. В 58 лет жениться - навряд ли какая пойдёт, а на голодную ораву его, на пятерых, из которых последней и месяца нет, такую обузу себе на шею надеть и вовсе желающей не отыщешь.

    Изжёванным хлебом, из травы испечённым, кормила малютку Анютка, ставшая для неё мамой в свои одиннадцать с половиной. Но смилостивился Господь, через месяц после матери прибрал к себе девчушку, а отчего так случилось, думаю всем понятно.

    Снег в этом году выпал рано, в первых числах октября. Не зря говорят, где тонко, там и рвётся. Уж какую работу выполнял в совхозе за горами Пахом Исаакович, сейчас не узнаешь, да и тогда ребята его не знали (слишком невелики были), но всё же заработал сколько-то денег и на рынке в Каменке купил мешок муки. Впервые после смерти жены поулыбывался в густые усы и бороду, представляя, как Анютка напечёт лепёшек, как сыновья усядутся у печи и будут смотреть, скоро ли готово будет. Видел их, жующих хлеб, и сам уже ощущал его запах, сытный, духмяный запах свежего хлеба. Местами дорога ещё не покрыта снегом, но он тянул санки, не замечая тяжести, всеми мыслями там, возле детей. Одна только и была в голове: "Сейчас полегче будет. Ничего, перезимуем".

       Радостно прыгали мальцы возле мешка, даже Кирюшка, младший, хлопал в ладони: "Хлеб! Хлеб! Лепёшки!", а Пахом, отвернувшись  к окну, тёр лицо, смахивая с него что-то невидимое. Вдруг тревожный голос Анютки всколыхнул его: "Тятя, а это что?" Бросился к мешку - мука, а на ней что-то серое. Рывнул рукой поглубже, зола в мешке, мука только сверху насыпана. Какой злодей это сделал? У какого недоброго человека поднялась рука на такую подлость? Резко кольнуло в левой половине, раз, другой, подрезало, свалило на пол. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть, ни слова молвить, парализовало.

      Вот когда полная беда пришла в их семью, матери нет, отец парализован, ни еды, ни денег. Но беда одна не ходит, пришла одна, жди другую. Мука, собранная сверху коё-где и с золой, закончилась через два дня, а на третий ввалился в избушку вернувшийся вчера из тюрьмы хозяин и распорядился коротко: "Чтоб через три дня вас не только в избушке, но и на дворе не было, а то вытащу отца за ворота и вас выпну, ночуйте в сугробе".

Что за сердце было у человека, Бог ему судья. Пошла Анютка искать новую квартиру, да не нашлось в Выселках доброго сердца, или уж настолько были переполнены дома хозяевами да постояльцами, что не было для них места ни в одном жилье. Пошла в Каменку. И там это же самое. Всю деревню прошла, осталась только старинная изба в переулке, срубленная из обхватных брёвен, два подслеповатых окна на переулок, над трубой ни дымка. А вдруг пустует? Вдруг там никто не живёт? Нет, дорожка к избе протоптана. Зашла. Хозяйка дома высокая, сильная, хозяин широкоплечий, с густой окладистой бородой, с печи трое мальчишек выглядывают. Нет, вроде бы и тут ничего не отколется. Перекрестилась Анютка трижды на образа в переднем углу и выложила просьбу свою.

- А сколько вас? Семья-то какая? - полюбопытствовала хозяйка?

- Да вот я, да три брата меньше меня, да отец парализованный.

       Хозяйка заухала:

-  Батюшки светы! Да куда мы вас? Посмотри-ка, у нас своих полна изба.

-  Погоди ты ухать-то, - прервал мужик. - Кто их, такую ораву пустит? А в писании сказано: "Напойте алчущего, утешьте страждущего, оденьте нагого, примите странаго".  Посмотри, девка-то двумя перстами крестится, нашей веры-то она. Не уж мы единоверцам откажем? Старой веры вы? - обратился он к Анютке. Та кивнула головой. - Вот видишь, наши это, а она будет тебе помощница, в избе прибрать, корову подоить иль в огородных делах. Корову доить умеешь? - Анютка опять кивнула. - И парням работу найдём. Проживём. Где пятеро живут, там и десятеро уместятся.

       Перебрались в Каменку, перевезли отца недвижимого. Есть, пить, хозяева, понятно, не давали, так, в редком случае сунут только что-нибудь Кирюшке. Но Каменка не Выселки, жителей вдесятеро больше, и снова надела Анютка нищенскую суму и отправилась по селу просить у людей Христа ради. Тем и кормились.

       Голодные были, но ведь надо было когда-то и на улицу выбежать, подружек повидать. Идут как-то по улице, а навстречу мужик с пилой в сторону рынка идёт, продать собрался. Показалось Анютке, что это брат её Данило. Подговорила подружек обогнать его да снова навстречу пойти. И так трижды. Остановился мужик.

- Анютка, это не ты ли?

       Заплакала, подбежала, припала к нему, да так в слезах и рассказала обо всех горестях своих. Потемнел лицом Данило, услышав о болезни отца, и, отказавшись от посещения рынка, отправился к нему. Нем и недвижим был Пахом, только две слезинки, показавшиеся с глазах его, говорили, что узнал он сына, рад ему, пытался пошевелить губами, словно извинялся за своё бессилие, а тот говорил, рассказывая о своей жизни, работе, семье. Понимал ли умирающий слова его? Возможно. Ведь это было родное, кровное.

       Пахом умирал. Три дня воем выли ребятишки около отца, пока хозяин не заругался:

- Вы сколько его мучить будете? Видите, он умирает, а вы рёвом своим мешаете ему с белым светом расстаться. Идите на улицу, поиграйте до вечера. Уведи их, Анютка.

       Ушли. Часа не прошло, как отлетела душа от грешного тела. Ушёл из жизни человек, названный кулаком, но умерший в полнейшей нищете. Умер человек, главным занятием которого было растить хлеб, растить детей, руки его были одной сплошной мозолью, ибо не было тогда ни машин, ни тракторов, а были плуг, борона, серп, коса и ...человеческие руки. Как, чем можно оправдать это деяние, когда не сотни, не тысячи, миллионы таких вот хлеборобов были оторваны от земли и отправлены на смерть? Нет этому оправдания и прощения нет.

       Похоронил Данило отца своего, и остались сироты одни-одинёшеньки. Хозяева, у которых было своих трое мальчишек, хотели удочерить Анну, а Павла, Исаака и Кирюшку отправить в приют, где директором был некто Ежов, однофамилец тогдашнего наркома внутренних дел. Побывала Анютка в этом приюте, посмотрела, как там живут дети, вернулась, а они все трое на печи в три голоса воют, да трое хозяйских им помогают. И решила девчушка: "Замирать будем, так все вместе, никого никуда не отдам".  Вот когда пришлось решения принимать, в тринадцать лет.

       Через месяц после смерти отца похоронили Исаакушку, от чего умер - объяснять не надо. Забрал Данило оставшуюся единокровную троицу, увёз к себе в другую деревню, в землянку, не смог дальше оставлять сирот одних. Что есть - так вместе, а нет - так пополам. Перезимовали. Летовать было полегче, ягоды да грибы выручали, рыбалка была хорошим подспорьем, только вот медведи здорово мешали. Только усядутся ребята с удочками, сзади медведь из кустов рычит. Уж потом местные пацаны объяснили: "Где медведь рыбачит, на его место не садись - осерчает". Показали такие медвежьи места. "Садись в 10-15 шагах, никогда не тронет, рыбы на всех хватит".

       Местные жители нанимали ребятишек за скотом досмотреть, держали скотины мало, а кругом тайга, без присмотра оставлять опасно. Приближалась новая зима, и опять надо было думать о том, как и чем прокормиться. Жалел Данило единокровных да понимал, что не вытянуть ему всех, потому как своих ещё трое было. А тут письмо из Жуково пришло от Татьяны Семёновны, родной тётки его. Писала, что после уборки колхозных полей немало поползала она на ближних полосах, собирая оброненный колос, обмолотила и хлеба её, Бог даст, до весны хватит. А весной снег сойдёт, снова собирать можно будет. Писала, что нижний огород, там влаги хватало, одарил и картошкой и овощами. И уж если совсем невтерпёж, так пусть ребятишки приезжают, вместе как-нибудь прокормятся. Да и родные по линии матери в деревне есть, и среди чужих добрых людей немало, помогут сиротам.

       Крепко задумался Данило. С Алтая да к Уралу путь неблизок, одних племянников отправить, неизвестно докуда доедут. И решил: ехать - так всем. Его тут никто не держал, из Жуково он уехал добровольно, услышав о начавшемся в других местах раскулачивании, в списках раскулаченных не числился, в сельсовете не отмечался, вольный казак. У ребят документы тоже в порядке, свидетельства о смерти родителей сохранены. Казалось бы, велики ли сборы, да не один день заняли, и на станцию пришлось добираться уже по снежку, по первопутку.

       Не скоро двигались поезда в тридцатые годы прошлого века, Путь с Алтая занял десять дней. Первые дни питались тем, что с собой взяли, а потом не только Анюта, но и пацаны пошли по вагонам с протянутой рукой. Наконец и Юргамыш, до дому ещё семьдесят километров. Пешком с такими солдатами и за трое суток не дошагаешь, транспорт надо. Нет, всё-таки Бог видел убогость эту и не оставил их без своей милости. Здесь же, у вокзала, наткнулся Данило на мужика куртамышского, который привёз своих к поезду, а сейчас искал пассажиров на обратную дорогу, чтоб не гнать лошадей порожняком. Тут и "такси" стояло, широкие развалистые сани с грудой мягкой соломы, запряжённые парой добрых лошадей. Сторговались.

       Усадил Данило в сани всех шестерых, договорившись с возчиком, что не высадит он их в Куртамыше, доставит до места, перекрестил на прощание, а сам отправился в Челябу искать работу и жильё. В Жуково ему делать было нечего, от хозяйства ни топора, ни колуна не осталось, жить - ни избы, ни двора. А в колхоз на работу он не решался, да и не мило было это ему.

       Длинна дорога, да всякая имеет свой конец. Вот и прощальная гора, дорога вниз пошла. Вот первый дом, школа, построенная Ивиным, тут вот дядя Мокей жил, сейчас вдова его. Увидев в окно Мочиха (так звали старух по имени мужа), что полные сани каких-то ребят везут, пригляделась да и руками схлопала: "Батюшки, да ведь это вроде бы Пахомовы ребятишки-то!" Схватила калач большущий, выскочила за ворота. Вот так, хлебушком встретила изгнанников родная земля. Разделила старая ребятам тот калач по куску, и съели они его слаще пряника. Вспоминала потом Анна Пахомовна: "Я  восемьдесят шесть лет прожила, чужие калачи, случалось, ела, своих за жизнь тысячи настряпала, а такого вкусного никогда и нигде не было". Поселились все в избе у тётушки Татьяны Семёновны, так как отцовский дом был продан сельским советом, да недолго жили, убыла семья. Приехал Данило и забрал своих, потом приехал Лука и увёз Павла. Остались только Анютка с Кирюшкой. Хоть и много ползала Татьяна Семёновна по полосам, собирая колоски, но это если бы для одной... Огород, конечно, выручал, но зима в наших местах длинная, да ещё после зимы в мае-июне ничего не вырастает, не Африка. Вот и пришлось на сей раз не Анютке, а семилетнему Кирюшке надеть нищенскую суму. Кормились собраным, милостыней, которую приносили сердобольные односельчанки как калеке, как наставнице старообрядческой общины. Это в её избе собирались на моления женщины и старухи в особые, отведённые для этого, дни.

       А что же Анютка? Она той же зимой вышла на работу в колхоз, в декабре 1936 года ей исполнилось 15 лет, выполняла ту же работу, что и взрослые женщины. Повзрослела за лето, окрепла и попала на глаза Петру Евстигнеевичу Ярославцеву. Пригляделся он к девушке, молода да расторопна и слово ладно говорит, и в руках дело горит. Вот бы и жена сыну Фёдору. Сыну сказал немного:

- Присмотрись-ко к девке. Ну и что, что молода больно, придёт время, состарится. Другую нам не найти, потому как жить у нас никто не захочет, первое - беднота, второе - семья 10 человек. А ей деваться некуда, ей приткнуться к кому-то надо, опору найти.

       Так и вышла Анна замуж на шестнадцатом году. Встали молодые на колени перед Татьяной Семёновной, и она, сняв с божницы икону с ликом Спасителя, благословила их, сказав при этом: "И рано бы тебе, Анютка, замуж идти, подождать бы годочка два, да деваться некуда. Ты, Федя, побереги её, не обижай. Она, за свои пятнадцать лет, так наобижена, что на две длинных жизни хватило бы. Приданное за ней только то, что на ней да вот икона эта. Благослови вас Господь".

       Дружно жили, хоть и велика семья была, одиннадцатой в неё вошла Анна. На семнадцатом году родила Яшу, на восемнадцатом - Мишу. Немало пролила слёз, когда в сороковом году Фёдора, до этого уже отслужившего срочную службу, снова взяли в армию, началась финская война.

       Ох, как бегала она к тётушке Татьяне! Ох, как горячи были  молитвы их, просьбы к Богу спасти и сохранить отца детей её. Сама испытавшая сиротство полной мерой, прошедшая через нужду, нищенство, не хотела она подобной участи детям своим, не хотела, чтоб забылось родное слово "папка", не хотела видеть на плечах их сумы нищенской, потому, падая ниц перед иконами, исступлённо шептала вслед за тётушкой: "Господи! Господи, спаси и сохрани...!"

       Только в конце сорокового вернулся Фёдор, живой, здоровый, но пожить дома пришлось всего полгода.

Уже 25 июня 1941 года первый эшелон из области уносил его на запад, на фронт, на защиту Родины, на смерть, так как из взятых в первый год войны очень немногие вернулись домой. А через коротких два месяца пришёл страшный листок со словами: "Ваш муж..." Стала Анна Пахомовна на двадцатом году вдовою.

       Отвыли, отголосили всей семьёй, надо было жить дальше. Как жить девятнадцатилетней вдове, у которой два сына, одному год, второму три? Глушила себя работой. Утром, поднявшись задолго до рассвета, делала домашние дела, вечером, вернувшись с колхозной работы, пласталась в огороде, в пригоне, падала потом на постель, не успев пообнимать, приласкать детей. Закрывала глаза, сон не шёл, не давал отдыха измученному телу. И так десять  долгих лет. После уже брат сказал: "Сколько ты в этой семье не живи, твоего тут ничего не будет. Ищи-ка избу, да заводи своё хозяйство. Ребятишки подросли, помогать будут".

       Нашла, купила, для этого пришлось продать корову, выделенную ей свёкром, костюм Фёдора, залезть изрядно в долг, но зато сейчас своя изба. Всё, хозяйничай, вдова, одна, без хозяина! Старший сын осенью уже в третий класс пойдёт, младший в первый, можно оставлять одних дома и уходить на работу спокойно. Только вот спокойной работе пришёл конец.

     Ещё в 1942 году Гурьян Иванович Бурнашов, бывший тогда председателем колхоза, обратил внимание на энергичную Анну Пахомовну, и постоянно давал ей как члену правления колхоза задания: проверить то, проконтролировать это. "Быть тебе, Анна, моим заместителем", - говаривал он не раз, да не успел это сделать, в ноябре на фронт взяли колхозного руководителя. Замену райком (только он ведал такими делами) нашёл быстро, привезли и поставили некоего Ягудина. Перебедовали зиму с ним, а как началась посевная, тут и стало ясно, что в сельском хозяйстве этот руководитель ох как не силён, по деревенской оценке, соображает меньше Марушка, а Марушко ничего не знал. Посмотрела Анна на такую управу, и стало ей до слёз обидно - завалит колхоз такой руководитель, и горько будет с ним людям, нищенской сумой пахнет.

       Не вытерпела, пешком отправилась в райком, где и объяснила кратко:

- Убирайте такого хозяина, это же не Богу свечка, не чёрту кочерга, мы с ним за год все с протянутой рукой по миру пойдём. Вон, Сокову Петру Ивановичу хватит в сельсовете стул давить, его поставьте на колхоз, умный мужик, повезёт не хуже Карьки.

       Не знаю, кто был тогда секретарём райкома, но ведь прислушался к женщине, убрали Ягудина, поставили Сокова, и служил он колхозу до 1950 года. Он и сделал то, что не успел Гурьян Иванович. Поставил Анну своим заместителем. Вот когда навалилась работушка настоящая, до макушки и выше.

       Уборка 1943 года началась, а в колхоз пришёл всего один "Коммунар", комбайнишко слабосильный, много не уберёт, да к нему ещё и трактор нужен, чтоб его по полосе таскать (комбайны тех времён были не самоходные, а прицепные). Мужиков в деревне нет, на фронте, парни восемнадцати лет и старше - там же, остались подростки да старики седобородые. Значит, надежда одна, руки женские, покоя не знавшие, никогда не отдыхавшие, разве только во сне.

     Всю деревню обошла, всех подняла, стариков - литовки с грабельцами направлять, баб - косить хлеба от зари до зари, старух да девок - снопы вязать, подростков - возить их да в клади укладывать. Но это только уборка. А тут ещё сенокос не кончился. А тут ещё фермы к зиме не готовлены, загоны не горожены. А тут ещё ... Да мало ли дел в коллективном хозяйстве, где только посева поболее 3000 га, да скота всех видов около 500. И крутилась, уговаривала, убеждала, личным примером, взяв литовку, показывала, как работать надо, коё-где и крепким словом приправляла речь свою, но всё-таки заставляла человека понять, что надо делать вот так и вот так, а не так, как бы он хотел.

     Немного времени прошло, а по всей деревне стали звать её по-простому - Пахомовна. Так по отчеству зовут обычно пожилую женщину, которой за 60, за 70 лет. А её ведь было-то всего 22 года! Не за годы звали её так, из уважения, видя дела её, хлопоты её, заботы о делах колхозных, значит и о них. Ведь знала, что едва-едва до Рождества хватит, да и то не доброго продовольственного зерна, а отходов, охвостья, хвостика. Но знала и то, что если не убрать, то и этого не получат, и там, на фронте есть тоже нечего будет.

      Эта постоянная забота о людях была у неё в крови ещё с самого детства, когда надо было кормить голодных братьев.

     Как-то в 1944 году приезжает она на поле. То, что она увидела, заставило немедля повернуть лошадь обратно и к бригадиру третьей бригады Лушникову Николаю Ефимовичу.

- Ты на поле был?

- Нет ещё. Что там бабы делают?

- На берёзах бабы сидят, берёзовых червяков (отцветшие почки) собирают и едят. Поедем, посмотрим рожь, по-моему, она уже подошла. Накосим, обмолотим, повариха каши наварит. Кормить людей надо, совсем обессилели.

-Да ты что? А разрешение райкома у тебя есть? Давай разрешение - накосим, нет разрешения - я в тюрьму не хочу.

    Видит, с этим каши не сваришь, бросилась к бригадиру первой бригады Григорию Анфимовичу Печерских. И поехали, и накосили, и стали варить кашу во всех бригадах каждый день, ожили бабы и работа пошла.

     Прийти на помощь стало для неё неотъемлемым правилом. Приехала как-то в райцентр, и там к ней с просьбой:

-Выручай, Пахомовна, коллегу твою из Косулино в СИЗо забросили, хоть вины на ней и нет никакой. Она фермер, поехала в район сдавать шерсть, получилось недостача, а она шерстинки не взяла.

- А я что могу сделать?

- Ты найдёшь, как убедить прокурора. Мы его завтра ж к тебе пришлём.

    Приехал прокурор. До поздней ночи ходил по фермам, по конным дворам (три бригады, три конных двора), по бычьим загонам, проверял. Время позднее, пришлось ночевать, ехать только утром. А Пахомовна в этот день ещё с утра кладовщику наказала:

- День сегодня жаркий будет. Шерсть из склада вытащите, да на полога растрясите, пусть хорошенько подсохнет. Завтра сдавать повезу. Пока прокурор проверкой занимался, шерсть сохла. Утром пришли на склад, увязанную в тюки шерсть взвесили, погрузили и отправились на пару с прокурором сдавать. По дороге до райцентра заехала она в речку лошадь напоить, а потом не спеша вдоль бережка проехала да и на дорогу.

     Прибыли, на весы положили, шерсти оказалось больше. Удивился хранитель закона, откуда привес появился, а она ему:

     - Побудь-ка тут пять минут, я отлучусь.

      Пришла потом. Шерсть перетрясли на решётках, чтоб отделить мусор, землю. Снова на весы, не хватает много. Собрали то, что под решётки вытряслось, сверху положили - всё равно недостача. Она на прокурора:

- Ты оставался у шерсти. Куда дел? Выходит, что ты вор?

     Он уж и не рад такой напарнице и проверке своей не рад.

- Скажи, Анна Пахомовна, почему то излишки, то недостача?

- Скажу, а ты дай слово, что невинную бабёнку отпустишь. Шерсть и соль одинаково влагоёмкие. Видел, что я лошадь в реке поила да по берегу долго ехала, шерсть в это время влагу брала, её больше стало. Пока на решётках трясли, влага испарилась, вес меньше стал. Так и у той бабы, она недушенную шерсть по жаре везла да на решётках трясла, вот и недостача. Невиновная она, отпускай.

     Вернулся прокурор к себе и немедля отдал распоряжение:

- Дело прекратить в виду отсутствия преступления.

     Отпустили бабу.

      Не только за людей, но и за колхозное добро болела Пахомовна всей душой.. Вряд ли читала она "Поднятую целину", но действия Нагульнова, с наганом в руке защищавшего семенное зерно в колхозных амбарах, повторила полностью. В том году район не добрал хлеба, не смог выполнить план по сдаче зерна, и рискнули районные руководители покуситься на семенной фонд: "Сдадим часть семян, вот и план будет выполнен, а весной область всё равно даст, без семян не оставит". Пришло такое распоряжение и в Жуково.

- Не дам семена увозить, ни зерна не дам! - заявила Анна и председателю, и райкомовскому уполномоченному.

- Не дури, Анна, ведь за такое и посадить могут.

- Пусть садят, а семена не дам. Весна придёт, сеять надо будет, война ещё не кончилась, фронт кормить надо, да и сами хлеборобы есть хотят.

     Не было у неё нагана, не могла она с ним встать к колхозным амбарам, потому и сделала, что могла: забрала ключи у кладовщика и ушла домой.

     Да упрямым оказался и уполномоченный, он же задание райкома выполнял, вызвал наряд милиции и увезли Пахомовну в кутузку. Но и тут не выгорело у него ничего, не смогли в этот день увезти хлеб, а к утру следующего дня новое распоряжение сверху: "Семенной фонд категорически запрещается трогать". Выпустили Анну Пахомовну на свободу, а по весне ещё и спасибо сказали.

     Попасть в тюрьму в те времена было очень просто. За мелкое воровство ("Указ о трёх колосках"), за мелкое хулиганство (Орлов Даниил нечаянно порвал портрет кандидата в депутаты, получил 2 года исправительных), за неосторожно сказанное слово о "власть имущих". Вот и Пахомовне грозила такая же участь, узнай о её словах районные власти.

     А дело было так. В конце года проводилась очередная кампания подписки на государственный заём, а были эти кампании ежегодно. Область на район спускала план, N-ую цифру, райком делил её на советы, рассылая в каждый представителей, наделённых обширными полномочиями. Отступать в сторону уменьшения  указанной цифры было нельзя, а так как у нас всё и всегда было с перевыполнением на 50-100%, то каждый представитель старался перещеголять своих товарищей, дабы показать себя перед райкомом в самом лучшем виде. Местная власть перед представителем райкома стояла по стойке смирно! Собирали актив, председатели колхоза и правления по списку, в который входили все жители деревни, делали разброс, кто, сколько должен подписать. После этого вызывали людей и начинали обрабатывать, предлагали подписаться и называли завышенную цифру, постепенно снижая её до намеченной, но не ниже.

     Если человек упорствовал, отказывался подписаться, вызывали завтра, послезавтра, удерживая каждый раз по несколько часов, пока не добивались своего. На заём подписывались все: и колхозники - у них наименьшая норма, и рабочие, и служащие - нормой у которых была месячная зарплата. Кроме этого, высчитывали подоходный налог более месячной зарплаты, а с холостых мужчин и незамужних женщин (и даже с женатых и замужних, но не имеющих детей) брали холостяцкий налог, так что человек вместо двенадцати зарплат получал только девять. Колхозникам приходилось ещё хуже, они за свой труд получали по трудодням, натуроплату зерном, овощами, денежных выплат не было, а за заём, на который они добровольно подписались, надо было выплачивать наличными. Подумайте, откуда они брали эти деньги и как это ударяло по их семьям, вам страшно станет.

     Вот и на этот раз прибыл представитель райкома, разбросали по спискам контрольные цифры, вызывают людей, беседуют, убеждают: идёт добровольно-принудительная кампания со скрипом, не хотят люди расставаться со своими деньгами, потом нажитыми. Смотрела Пахомовна на это глазами, полными слёз, припоминала детство своё, выселение, суму нищенскую, только выдать себя не смела, нельзя ей было, по чину не положено сочувствие проявлять. Была она в то время заместителем председателя колхоза, депутатом сельского совета, депутатом районного совета, значит, должна была проводить линию партии. Наконец, распустил представитель всех по домам. Идёт Анна, а навстречу Пелагея Григорьевна Быкова.

- Ты куда ночью?

- Так с вечера ещё в совет звали. Пока сварила да накормила, спать уложила, да по хозяйству управилась, вот только и высвободилась. Не знаешь зачем зовут?

     Говорит Пелагея о своих мал-мала-меньше, а у Анны в глазах маленькая Анка Ксанка в гробике, месяца не прожившая, Исаакушка, свернувшийся в клубок, да так и умерший на печи, Павел, которого забавы ради, хозяева заставляли в январские морозы сбегать босиком до бани и обратно и в награду давали блин.

- Не ходи, Пелагея, разошлись уже все. Подписка на заём, вот зачем зовут.

- Господи! Опять заём! Да где мне на него денег брать, когда у меня шестеро по лавкам, соли купить не на что, несолёное едим, - заплакала баба горькими горючими.

- Погоди, не реви, слушай, что скажу. Вызовут завтра, приходи, держать будут - сиди, но не подписывай ни одной копейки. Говори, пусть детей у тебя заберут, а больше платить тебе нечем. Да не бойся, не заберут, им деньги нужны, а не дети твои. Только ни слова про мой совет, а то меня отправят туда, где была или дальше.

    Три дня упорствовала Пелагея Григорьевна, три дня гнули её пять голосов, добивались, чтоб подписалась, спрашивали, кто подсказал ей так упираться, плакала только, но так и не подписалась на добровольный государственный. Но таких были единицы, ведь даже мы, студенты педучилища и сельхозтехникума, подписывались на месячную стипендию и получали одиннадцать вместо двенадцати. Хорошо, что не назвала Пелагея Григорьевна имя советчицы, а то быть бы районной депутатке где-нибудь в районе  Магадана.

      К концу войны да и в первые послевоенные годы хозяйство в колхозах ослабело крепко, сказывалось отсутствие мужчин, техники (на фронт брали и тракторы, и лошадей), а женские руки, ворочавшие всю работу долгих четыре года, уже поднимались плохо. Особого внимания требовало животноводство, вот и решил председатель колхоза направить в этот прорыв Анну Пахомовну.

- Принимай ферму. Знаю, что тяжко там, потому и посылаю тебя, уверен, вытянешь, справишься.

     Коровы, молодняк, овцы, свиньи, весь скот, кроме лошадей да рабочих быков, был в ведении одного фермера. Пришла она на ферму и увидела картину безотрадную. Запасов кормов нет, кормят только соломой, которую в этот же день с поля привезут. Сена не только для коров, но и для телят нет, потому и дохли они каждый второй. В базах и возле навозу горы, взрослый скот зимой поят на речке из проруби, молодняку возят в бочке на санях. Вобщем порядок тут и не ночевал.

     А у доярок труд адский, на каждую приходится по 12 коров, их дважды в день вручную подоить надо - о "Ёлочке" тогда и слыхом не слыхивали, да корм раздать, растащить вилами, да навоз убрать этим же механизмом. Из мужиков на ферме один Егор Борисович Сорокин, учётчик, фронтовик одноногий. И загоны городить - бабы, и двери на ворота навесить, если отпали - бабы. Так говорили: "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик". А на таких кормах и надои годовые были в 500-600 литров, добрая коза больше даёт.

    Посмотрела Пахомовна на управу эту - и к председателю.

- Возьмусь за ферму, если мешать не будешь, да дашь то, что попрошу.

- Что надо?

- Во-первых, из молодых ребят надо человек 5-6, чтоб навоз убирали да корма раздавали, а то бабам продыха нет. Во-вторых, летом всех баб, которые в бригаде работают, на две недели на сенокос, чтоб молодняк на сене выращивать, иначе без скота останемся, на ферме много коров почти  ровесников моих. Третье, бригаду строительную из стариков да ребят создать, чтоб фермы к зиме пригодны для жилья были, а то в них сейчас ветер свистит, и на этом ветродуе доярки дважды в день коров доят, пальцы к соскам примерзают. Пока всё, потом добавлю.

      Пообещал Соков помощь, и взялась Пахомовна за дело, да так, что ни он, ни сменивший его Лазарев Т.А., ни пришедший после него Дружинин И.А. не хотели во главе фермы видеть никого другого, кроме неё. В 1952 году ферма получила областное переходящее Красное знамя за надой на фуражную корову 1000(!)литров молока. По нынешним меркам это смешная цифра, смешной надой, но по тогдашним, за надой, превышающий полторы тысячи, председатель уже начинал на пиджаке дырочку вертеть для Золотой Звезды.

      В 1954 году в области собирали делегацию на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву, и в её состав вошла  ит нашего района Анна Пахомовна, фермер колхоза "Красное знамя".

     А что же другие Пахомовичи, братья её? Павел, вернувшись из армии в 1947 году, возглавил вторую бригаду и руководил ею много лет. А Кирилл стал во главе строительной бригады, и под его руководством строились каменные фермы, МТМ, склады, гаражи, многочисленные квартиры для колхозников, прекрасное здание клуба. Строили всерьёз, на совесть. После уже, когда началась нынешняя разруха деревни, купил этот клуб один куртамышский деловой человек, надеясь разобрать его и нажиться на продаже кирпича.

- Врёшь! - сказал Кирилл. - Тут тебе ничего не отколется, мы цемент не пропивали, а в стену клали.

     И верно, начали ломать клуб с одного конца - не могут взять, начали с другого - и там не выходит. Со всех сторон обломали, ничего взять не могли, и стоит сейчас развалина, подобная дому Павлова, что стоит в центре Сталинграда, как памятник войне.

     Как же так получилось, что все трое, дети кулацкие, враги колхозного строя стали во главе всех колхозных дел? Да очень просто. С кровью отца своего, с молоком матери своей впитали они крестьянскую хозяйственную жилку, сметку хозяйственную. Слишком любили они её, малую свою родину, хотели видеть деревню свою прежней, крепкой, счастливой, где дети не тянули бы руки за милостыней, а вечерами светились бы эти окна ярким праздничным светом.

    Не знаю, кто, когда и каким образом возродит многие и многие умирающие малые родины, но очень хотел бы верить, что это будет. Будут жить и радоваться жизни люди, будет по-прежнему родить хлеб земля, ибо хлеб - это счастье, только его надо создавать.

                                                 ПОСЛЕСЛОВИЕ

     Вот и закончилась моя одиссея о семье Пахома Исааковича Печерских, попавшей под тяжёлый молот раскулачивания. При встрече кой-кто из моих знакомых спрашивает:

- Ты где это взял? Сам придумал?

     Дорогой мой читатель! Здесь нет ни одного вымышленного факта, ни одного на много раз не проверенного эпизода. Из каких же источников это взято? Прежде всего, это рассказы жителей Жуково в возрасте 80 лет и старше, с которыми перебеседовал я 55 лет назад, когда начал заниматься историей своей деревни. Это и рассказы Кирилла Пахомовича, Павла Пахомовича и особенно Анны Пахомовны, которые записал её сын Михаил Фёдорович и мне предоставил. Огромное спасибо ему за это. Помогло и то, что я знал всех их лично, встречался с ними, долгие-долгие годы жил рядом по-соседству. Немалую помощь оказал С.В. Батуев, директор музея. И только после этого я залез в архив, сохранивший книги за 1924-1928 годы, за 5 лет, предшествовавших раскулачиванию. Там записана каждая семья, её состав, её благосостояние от курицы до молотилки. Бесценные сведения! Большое спасибо Галине Ивановне Булатовой, давшей мне эту возможность.

Огромную помощь оказала Валентина Ивановна Шушарина, отыскавшая в книгах памяти о раскулаченных и репрессированных фамилии, имена и отчества моих земляков. Я попросил список хотя бы по пяти основным фамилиям, и, оказалось, что Ивановых было раскулачено 4 семьи, Ушаковых - 3 семьи, Быковых - 4 семьи, Мичкиных - 9 семей, Печерских - 10 семей. А сколько нужно было ещё добавить других фамилий! Весной 1930 года была раскулачена 21 семья, а после составлен новый список, куда включили ещё 41 семью. К кулакам был отнесён и репрессирован даже девяностолетний Я.Ф. Печерских - какая страшная кончина! Личные дела раскулаченных и поныне хранятся в Курганском архиве. С.В. Батуев видел их и даже в руках держал. И только потом уселся я за стол. А что из этого вышло, судите сами.

    В тридцатые годы одна за другой шли и иные волны - охота за "врагами народа". Уничтожены были тысячи старых партийцев, истинно преданных делу партии, обезглавлена была армия, так как расстреливали даже таких крупных военачальников, как Блюхер, Якир, Тухачевский, Мехлис. "Врагов народа" искали везде, по всей стране, в промышленности и в сельском хозяйстве.

    Дошло это и до нас. 24 ноября 1937 года были арестованы бригадиры Овчинников Арсений Петрович, Федяков Михаил Григорьевич с председателем колхоза "Переустройство" Федяковым Андреем Александровичем (с. Нижнее) и 9 февраля 1938 года все трое расстреляны. В овцесовхозе "Берёзовский" из-за падежа овец были арестованы директор совхоза Чистяков Иван Дмитриевич, замдиректора Рогожин Михаил Канидович, начальник политотдела (было три совхоза) Шевырин Семён Михайлович, зоотехник Ермаков Алексей Иванович, ветфельдшер Кандалов Михаил Никифорович - все расстреляны. Расстреливали священников, учителей - очищали дорогу в светлое будущее. (Сведения взяты из книги А. Свинкина "История Куртамышского уезда").

      Страшное время! Может быть, не стоит о нём вспоминать? Было и прошло? Я думаю - стоит, стоит знать и стоит вспоминать, ибо это тоже страницы истории нашей большой и малой родины, горькие страницы, покрытые океаном слёз.

       Я готов выслушать всех, кто в чём-то не согласен со мной, имеет иные сведения. Пишите, звоните. Село Верхнее, тел. (352 49) 2-74-24.

                                                                С уважением ко всем,               

                                                         Николай Петрович Печерских.

Для сайта  //www.uralgenealogy.ru/ прислала:

Глуз Валентина < Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script >

              11 сентября 2009 года.