Стояла поздняя осень. На холодном обшарпан­ном вокзале станции Курганка было немноголюд­но. Ожидался электропоезд до Шумихи, и не­многочисленные будущие его пассажиры жались на жес­тких казенных диванах. Одеты люди были по-зимнему и добротно: шапки из норки, песца, ондатры, пуховики, полушубки, дубленки. Народ в основном ехал молодой, обеспеченный.

Среди них, словно белая ворона, приметно бросался в глаза нахохлившийся мужчина. Он стоял, прижавшись спи­ной к стене, и безучастно смотрел в окно. Одет он был в засаленную от долгого ношения телогрейку, нечищеные кир­зовые сапоги, шапку-ушанку из серого солдатского сукна.

        «Бич», - подумал я безошибочно, ибо повидал этой братии на дорогах Заполярья и Средней Азии великое множество. И все они, оторванные от дома, избравшие для себя полуголодную свободу, потерявшие на российс­ких распутьях имена и адреса, - все эти люди станови­лись как бы на одно лицо: серое, небритое, отекшее.

Но в этот раз лицо, фигура мужчины мне показались чем-то примечательными. Росту он был небольшого, коре­наст, сутул. Массивная нижняя челюсть выдавалась впе­ред и составляла, пожалуй, основную часть лица. Осталь­ное - рот, нос, лоб, глаза - были маленькими, мелкими и невыразительными. Лет ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят, ибо до определенного времени у подобных людей вообще трудно определить возраст, он как бы замирает, останавливается на долгие годы.

       Впрочем, фигура заурядная, каких, повторюсь, пови­дать мне пришлось немало. Тогда отчего же нет-нет да и взгляну в его сторону?

       Вдруг я понял, что знаю этого человека. Знаю очень дав­но, с детства. Я поднялся с дивана и подошел к мужчине.

- Если вас зовут Николаем, а по фамилии вы Кали­нин, и если вы в детстве носили прозвище Чепура, то мы из одного села родом.

(стр. 126 - О.Щ.)

Он внимательно посмотрел на меня:

-  Такие подробности может знать только беловодец, а вот припомнить не могу. Убей, не вспомнить.

       Объяснять пришлось недолго, так как село наше не­большое, дворов в двести, поэтому старожилы прекрас­но знают друг друга...

Объявили о приходе электрички. Люди потянулись к выходу.

-  А ты не едешь? - спросил я у Николая, который не сдвинулся с места.

-  Нет, мой поезд стоит на горке, - усмехнулся он, - припоздал я нынче в этих краях, на юг тороплюсь, к морю, там еще тепло, даже искупаться можно. А товар­няк мой покатит только вечером, вот и коротаю время.

       «Черт с ней, с электричкой, - подумал я, - на сле­дующей уеду. Нельзя же не поговорить с человеком, ко­торого не видел лет тридцать, о котором множество вся­ких слухов ходило в деревне долгие годы».

-  Слушай, Николай, пойдем посидим в «Волне», по­обедаем, за встречу примем что-нибудь.

       Мы купили трехлитровую банку вина да с ней и засе­ли в местной столовой...

       Пацаном Чепура рос пакостным. От его ночных набе­гов трещали прясла соседних огородов. Он мог запросто вынести камнем стекло из окна любого, кто пробовал сделать замечание. Особенно безобразными и, можно сказать, иезуитскими были его школьные проделки. Игол­ка в стуле, на которую садился учитель, залитые черни­лами тетради одноклассниц, вылитый из ламп керосин в печку, от чего огромное пламя вырывалось вместе с двер­цей, и еще многое, многое другое, за что в настоящее время подростка сразу бы изолировали, а тогда, в пяти­десятые, мучились, плакали, но держали в школе.

       От наказания участкового, учителей, ровесников Чепу­ра скрывался на заброшенной церкви. Вот там он был и бог, и царь, знал каждый закуток, взбирался на самый верх колокольни, прыгал по изношенным карнизам. Про­шел тогда как раз кинофильм «Собор Парижской богома­тери», и сейчас я понимаю, почему Николая не прозвали Квазимодо, на которого он даже внешне похож. Герой ки­нокартины был человеком добрым, нежным, мой же одно­сельчанин отличался жестокостью и безнравственностью...

Выпив стакан вина и основательно закусив, Николай от­таял, откинулся на спинку стула и весело посмотрел на меня:

(Стр. 127 - О.Щ.).

- Тебе-то, поди, уже за сорок, а мне полета в октяб­ре звякнуло. Летит времечко. Давно ли пацаном четыр­надцатилетним из дому удрал, а вот уже и старость не­далеко.

        Спецприемники, распределители, увесистые затрещи­ны - это только поначалу страшит, а потом становится нормой. Колька, по крайней мере, в мир этот вписался сразу и основательно. Как и все бичи, он придумал о себе легенду, будто рос в респектабельной семье, отец инженер, мать судья, сестренка отличница. Жизнь та­кая правильная, мол, до чертиков надоела. Сейчас, ко­нечно, плачут, ищут по всему Союзу, да кому в голову придет, что в босяки сын подался.

         Его рассказам, естественно, никто не верил, у боль­шинства отцы были «следователи», «прокуроры», «ми­нистры» да «инженеры», но слушали. Кто знает, может быть, эти легенды рождались в бесприютных головах оттого, что жизнь уж слишком паскудной была, что хо­телось хоть как-то прикоснуться к тому миру, о котором смотрели разве что в кинофильмах, к миру благополу­чия, сытости, порядочности.

       Николай становился все разговорчивей. Он с каким-то непонятным удовольствием расписывал передо мной картины бытия бездомных бродяг, одну ужаснее другой. Чем только ни приходилось ему заниматься на чужих неласковых дорогах. То где-то на степной Украине са­ман для постройки хат месил, то пас овец хозяйских в Закавказье, то анашу собирал в предгорьях Средней Азии, потом возил ее в Воркуту, сбывал. Всяко прихо­дилось. Одно навсегда запамятовал: не воруй. За воро­вство бьют везде, особенно в Прибалтике. Там народ ак­куратный, не терпит беспорядка. Бьют тоже аккуратно, без синяков. Только потом покашляет бич, помается да и протянет ноги.

    Лучше попросить, когда уж совсем прижмет. Народ наш   сердобольный не откажет, кусок хлеба все равно подадут. Проще же всего жить отбросами. Возле пикни­ков всяких ошиваться, которые на природе проходят. Ох и добра от них остается, другой раз неделю кормить­ся можно, а то и выпивка бывает.

    Однажды, дело было в Подмосковье, подкрался Нико­лай к такому гульбищу в лесу возле реки и затаился в пшенице, залег ждать, пока не уедут гуляющие. Уже под утро заурчали моторы, пошли легковушки одна за дру-

(Стр. 128 - О.Щ.).

гой на асфальт. Вышел Николай из убежища и к полян­ке, где угольки рдели, направился. Бутылки, остатки жратвы сложил в сумку. Вдруг смотрит, под березой женщина лежит. Уж не мертвая ли, подумалось. Подо­шел, наклонился - нет, живая. Видно, пьяная сильно. Заголилась бесстыдно, ничего не чувствует. Возле голо­вы ее взял почти полную бутылку коньяка, шоколадку, денег пятьдесят рублей из ладошки зажатой выперстал. Потом справил мужскую охоту, только промычала что-то, даже глаз не открыла. И был таков.

       Да это к слову. Таких историй земляк мне множество рассказал. Летом, говорил, еще ничего, можно биться в России, а вот если припозднишься да на зиму останешь­ся, пропасть можешь. Если, конечно, бабу не найдешь.

       Оставшийся по разным причинам на зиму, бич ищет одинокую женщину где-нибудь на окраине города, район­ного центра. Ищет ту, которой надо дров поколоть, забор поправить, крышу на доме перебрать, почистить дымохо­ды в печке. И если находится такая, зима родной матерью оборачивается, с теплой постелью, свининкой во щах, браж­кой по праздникам, банькой по субботам. А в конце апре­ля опять так поманит дорога, что аж тошно станет.

       И бабу жалко, и идти надо. Вот и утешишь ее, что следующей зимой окончательно вернешься. Да только ни разу вторично не возвращался Николай за один порог. Много их было, порогов-то, за тридцать шесть лет бро дяжничества.

- Знаешь, Толяна, раньше нам лучше жилось, а вот с перестройкой хана приходит, - это уже Николай рас­сказывает мне по дороге к вокзалу.

       Дело происходило в Северном Казахстане. Ночью то­варняк, в одном из вагонов которого «путешествовал» Николай, подошел к пригороду и остановился. «Пасса­жир» соскочил на землю, размялся и направился на свет огоньков, которые приветливо мигали за железнодорож­ными путями. Дома здесь оказались бараками с Приуса­дебными участками, и мой земляк решил поживиться чем-нибудь из огорода. Прошел в проулок, подыскивая под­ходящий забор, через который можно было бы перебраться без особого шума. Вдруг сзади услышал шорох. Повер­нулся, но увидеть того, кто его преследовал, не успел, - только резкая вспышка света и боли, и сознание покину ло Николая. Очнулся он от тряски. Сначала ничего сооб разить не мог, потом понял, что едет в кузове грузового

(Стр. 129 - О.Щ.)

автомобиля, лежит на чем-то мягком. Открыл глаза и повернулся. Лунный свет попадал в кузов через неболь­шое отверстие в брезентовом тенте, и при этом мертвен­ном свете Николай увидел, что лежит на таких же бедо­лагах в ватниках. Было их без него четверо, и все они были покойниками. Леденящий кровь ужас сковал дви­жения. Превозмогая оцепенение, он подполз к заднему борту, негнущимися пальцами с трудом расстегнул рем­ни тента и вывалился, как куль, на дорогу. От удара вторично потерял сознание и пришел в себя уже утром. Встал, огляделся: степь кругом, ни села, ни строеньица. Первая мысль - а вдруг спохватятся и вернутся за ним - заставила свернуть его с дороги и зашагать степью. Шел недолго, вскоре набрел на село, в котором жили немцы. Здесь ему и рассказали, для чего бичей убивают.      Слушал я Николая, смотрел на него и думал, кем бы мог стать он, не оторвись от дома так рано.

-  Слушай, Коля, а по деревне не скучаешь? Все же родился там, мать оставил, братьев, сестру.

-  Да накатило как-то годков с пять тому назад. В этих краях я обитался тоже...

       Тогда он слез на знакомой станции, до вечера пробол­тался на вокзале, а под прикрытием сумерек отправился в родную деревню. Пошел пешком. На месте домишка, в котором когда-то ютилось их семейство, стоял доброт­ный двухквартирный кирпичный дом. Из таких же до­мов возле озера выстроилась целая улица. Он ходил по ночным улицам и не узнавал деревню.

       Вот и школы старой нет, на ее месте Дом культуры поставлен. Не стало и церкви, школа теперь тут двух­этажная из белого кирпича.

       Николай вздрогнул, когда услышал молодой голос. Здоровенный парень лет двадцати пяти крикнул:

-  Эй, хмырь, чего тут шарахаешься? А ну вали от­сюда, пока по ушам не схлопотал.

-  Да я ничего, я проездом, - почему-то заоправды-вался Николай.

-   Вот и проезжай, - подытожил парень, - а то развелось вас, того и гляди что-нибудь слямзят.

       Николай зашагал обратно к станции. В его душе не было обиды на село, которое не приняло его, ведь он когда-то тоже его бросил. Он шел ходко, а в голове за­стряла и свербила одна мысль: чей же это парень, уж больно на кого-то смахивает.

(Стр. 130 - О.Щ.)

- Ну ладно, Толяна, я на горку, а то паровоз без меня в теплые края отчалит. А родственников встретишь, про меня не говори, ни к чему, пусть умершим считают. И им легче, и мне не хлопотно, хоть по ночам не снятся.

       Ушел, а я, наконец, вспомнил, как же называется че­ловек, у которого полностью отсутствует чувство роди­ны. Все время беседы мучился и не мог вспомнить, а только собеседник скрылся из виду, и слово пришло на память. Маргиналами таких людей зовут.

1990 г.

Электронная версия Ольги Щетковой.

Выделено мной же.  Книга подарена мне вдовой Анатолия Константиновича Колесникова для сайта //www.uralgenealogy.ru/ в сентябре 2008 года.