... А в милом моему сердцу Верхозерье я все-таки побывал. Махнул на все рукой - и поехал! Вряд ли, думаю, еще когда выпадет такая удача. А удача состояла в том, что в задуманном мною волнительном предприятии нашелся единомышленник в лице одного из сродников. И подвернулся охочий до дармовых застолий владелец захудаленького «жигуленка». Он-то нас и доставил однажды погожим сентябрьским деньком в тихое, обветшалое, кажется, Богом забытое в центре великой державы село.

      От пыли и сигаретного дыма в салоне «жигуленка» было не продохнуть, на каждой, даже незначименькой, колдо­бинке по причине износа амортизаторов встряхивало и кидало из стороны в сторону.  Притомились. Среди полей владелец средства передвижения вдруг юркнул по чуть при­метной колее в случайный овражек, заросший бузиной и орешником, выключил мотор, взмолился: «Все, ребята! В глазах что-то рябит... Плесните маленько!».  Надо было спасать человека - плеснули...

       Это сегодня, чтобы добраться до Верхозерья, надо затратить полдня. А бывало, когда по Оке бегал нарядненький, будто игрушечный, катер, успевали обернуться до обеда в оба конца.

Помню, как давно-давно ездили мы в Верхозерье с мамой. После откровенного бегства родителей из колхоза это была первая наша поездка на родину. Го­товились к ней основательно. Маме, в звании горо­жанки, конечно же, не хотелось перед односельчана­ми ударить в грязь лицом, и она приодела меня, своего единственного, во всё -  ну, что называется, с иголоч­ки! И я в перелицованных штанишках с лямочками крест-накрест, в батистовой рубашечке со старинны­ми перламутровыми пуговками, в сандаликах, искус­но пошитых отцом из кусочков разноцветной кожи, да еще в совершенно новенькой, специально куплен­ной по этому случают бескозырке с огненной надпи­сью «Смелый» - я был теперь почти как городской мальчик. Немного мешали только застарелые золо­тушные болячки да неистребимые, кажется, унылые крестьянские ужимки.

      Но бывшие мамины товарки, даже такого, даже с болячками, меня буквально затискали. Так вот, добира­лись мы до Верхозерья на катере.

      Мы сидим с мамой на палубе возле застекленной ка­питанской будки. Я не успеваю за всем уследить, все отметить - столько вокруг нового, необычного.

     Над головой у меня висит до блеска начищенный колокол. От разгулявшегося над рекой ветерка он тонко, как комарик, затаенно позванивает, будто истекает по капельке звуком.

      За стеклом горбатится штурвальное колесо. Конеч­но, я и подумать не смею, чтобы постоять за ним, за штурвалом, и порулить хоть чуть-чуть. Если даже и раз­решат, все равно никто из наших мальчишек в это не поверит...

       Из люка с крутой лесенкой тянет машинным теплом, бензином, чем-то еще незнакомым, которое всегда бы­вает возле большой воды...

       Речная гладь струит голубизну отраженного неба. А дальний плес нестерпимо для глаза пылает расплавлен­ным, разлившимся от берега до берега солнышком.

       Мне не дает покоя огромный красно-белый спасатель­ный круг. Я легонько поглаживаю его прохладную по­верхность и... мечтаю. Будто стою в своей бескозырке на капитанском мостике красавца парусника; впереди бури, штормы, а за ними - диковинные необитаемые острова, которые еще никто никогда не видел.

       Посадка закончилась. Юркий чумазый парень в тель­няшке с прорехами на животе убрал за поднявшимся на палубу капитаном трап, отдал чалки и нырнул в люк.

       Капитан, пожилой речник в заштопанном кителе и выгоревшей форменной фуражке, занял место за штур­валом. Деловито закурил, словно это входило в его обя­занности. Дернул за веревочку...

      «Дзи-инь!» - гордо и звучно возвестил колокол об отплытии.

      «Чох-чох-чох...» - застучал торопливо движок.

      Пассажиры катера - колхозницы заокских сел. Они возят на выксунский рынок молоко утреннего надоя, творог, сметану. Это молодые женщины, бойкие и ост­рые на язык, способные постоять за себя в непривыч­ной для сельского жителя базарной суматошности. В цветастых сарафанах, в белых сатиновых платочках, с охапками батонов, купленных на выручку, - они рассаживаются на палубе как придется, разноголосо ще­бечут, не слушая друг друга, посасывают карамелевые «петушки» и тянучки. Пока катер маневрирует возле причала, цепко держатся за перила и, наверное, малень­ко жалеют, что так опрометчиво пустились в опасное плаванье - уж больно не надежно и хрупко на вид наше суденышко.

       Но вот катер вырывается на речной простор. Он мел­ко дрожит всем корпусом, как застоявшийся конь, рвет­ся вперед, за кормой у него вздувается крутая волна. «Чох-чох-чох...» т - доносится снизу. А из прибрежного лозня­ка тут же возвращается звонкое: «Цок-цок-цок...»

       Встречный ветерок взметает водяную пыль, освежает мне прохладой лицо, вздувает рубашку. Прозрачная, слов­но хрустальная, бескрайность неожиданно порождает во мне грусть от мысли, что этот вот неоглядный простор, бездонное небо, которое мы так лихо бороздим, крохот­ная радуга в облаке брызг за кормой -  все это не навсег­да, все это только теперь...

       Когда причаливаем и колокол звонит отбой, на берег сходить не хочется: уж больно хорошо было только что...

       - Пойдем, пойдем, сынок! - зовет мама. - Катеру назад надо...

  Мы идем по удивительно легкой тропинке душисты­ми лугами. Трава достигает колен. Местами приходится отводить ее руками. Отведешь шелковистую прядку в сто­рону - глядь, а оттуда, из гущи, смотрит с веточки зем­ляничка-ягодка. И - разве устоишь! Я пригибаюсь, от­рываю ягодку... Но она от спелости тут же исходит соком у меня на ладони.

       - Ты с ножкой, с ножкой ее... и сразу - в рот! - сме­ется мама над моей неловкостью.

   А над зеленым ковром вспыхивают желтыми, белы­ми, оранжевыми искорками бабочки. Они почему-то стремятся улететь от меня, будто зовут за собой. И я бе­гу... Пытаясь догнать, спотыкаюсь и падаю. Вскакиваю... Смотрю, мама укоризненно качает головой: на рубашке у меня красные пятнышки. Это я угодил на куст земля­ники.

А мне весело. И уж не кажется дорога такой долгой...

  Дальше - поле. До самой околицы. Ржаное поле. С крохотными синими цветочками вдоль наезженной колеи.  

       Чтобы скрасить усталость, я вырываюсь из маминой руки и вот давай сандаликом сбивать цветочки. Разбегусь, как в футболе, собью - и довольнехонек...

       - Погоди, сынок...- мама останавливается, подзы­вает к себе.- Ты знаешь, что это? - спрашивает.

       - Сорняки,- говорю.- Что растет в хлебах - все сор­няки. Нам учительница говорила...

       - Нет, сынок, не сорняки. Это васильки...- почему-то грустно говорит мама. И, помолчав, добавляет: - Ког­да-то жили на нашей земле люди... Давно это было... Вот они сейчас и смотрят на нас своими глазоньками...

       Я молча иду рядом, держусь за сумку, которую несет мама, вроде помогаю. А сам все думаю, думаю...

       В моем обеспокоенном сознании ворочаются огром­ными глыбами колючие мысли. От любопытства, сомне­ний, страха раскалывается голова. Мне горько и не по-детски тоскливо. Сердце мое обливается слезами от пе­чали. Неужели меня тоже не станет? Неужели ТАМ - ничего, ничего?

       Уже перед пряслом, которое оцепляет село со сторо­ны поля, я не выдерживаю и спрашиваю:

       -  А я... я буду глядеть, мам?

       Мама больно обняла меня и поцеловала. И говорит:

       - Будешь, сынок! Конечно, будешь. Но сперва ты долго, долго будешь жить...

       Вот так одним словом мама развеяла мои тревоги и сомнения.

       А от крайнего дома, смотрю, вынырнул из подворот­ни и катится нам навстречу шариком пузатенький, слов­но надутый, щенок. Он счастливо виляет хвостом, сбив­шись с ноги, кувыркается через голову, повизгивает и, кажется, сейчас, прямо на наших глазах от радости ум­рет. Я потянулся погладить его, но он вдруг - бряк на спину и - заструил, заструил вверх фонтанчик.

Звенит над селом тишина... Вьются беззвучно над ко­локольней голуби. Положив друг на друга голову, дремлют в тени овечки. Купаются в горячей пыли на разбитой дороге бесштанные карапузы. Стоит одиноко возле кры­лечка, глядит на нас, заслонясь от солнца рукой, древняя старушка. Резвится на лужайке привязанный к колышку дерзкий бычок. Бредут к недалекому озеру белые-пребелые гуси...

       Родина...

                                                    * * *

       Но свихнулось что-то в топливно-энергетическом балансе - вздорожали безумно солярка с бензином. А потому, как при цепной реакции, и хлеб, и соль, и про­езд на транспорте стали во многократ дороже. Чтобы из деревни съездить в город и при этом как-то оправдать до­рогу, надобно продать молочка столько, сколько буренушка не даст и за неделю.

       Вот так и случилось, что за ненадобностью катер ото­гнали в затон - не гонять же его взад-вперед порожня­ком. И стоит он теперь возле холодного бетонного при­чала стреноженным надежными синтетическими каната­ми. От гнилой воды его корпус покрывается слизистой плесенью, от ненужного солнца облазит на палубе крас­ка. Гудит и стонет от неласкового ветра колокол.

Да что катер - Ока-труженица приуныла! Не летают над нею белыми лебедями быстрокрылые «Ракеты», не ходят к морю и обратно вальяжные многопалубные тепло­ходы с развеселыми туристами. И не съездила старушка перед смертью в недалекий городишко на другом берегу повидаться с братцем - автолюбители в конце двадцатого века за так не возят.

И стушевалась легкая тропинка в земляничных лугах. Впрочем, лугов давно нет, вспахали под кукурузу. Луга вспахали, а благородный, накопленный по крупице за многие столетия чернозем Ока-река в половодье пома­леньку уносит в Волгу. А Волга на пути к Каспию намы­вает его по капельке на свои долгие просторные берега...

                                                   * * *

       Мотор не заводился. Мы кое-как выкатили взбунто­вавшийся «жигуленок» из овражка, пустили под горку. Мотор чихнул разок-другой и завелся. Поехали...

       В село пробрались со стороны огородов через запо­лоненный лопухами и репейником переулок.

       Дышало последним теплом бабье лето. Белыми стая­ми плыл над селом тенетник. Пахло недавно перекопан­ной землей, преющей листвой, огородной гнилью. Небо - молчало.

       Сквозь редкий частокол было хорошо видно, как груз­но свисают с веток бугристые, словно кулак, антонов­ские яблоки. На грядках алела оставленная просыхать морковь, золотилась в кучах репа, набухали силой необ­хватные кочаны капусты. А на солнцепеке, перепутав, верно, все на свете сроки, зеленели завязью не ко време­ни распустившихся почек кусты смородины.

       Остановились возле церкви. На нее было больно смот­реть. Гранитные ступеньки кто-то, очень сильный и не­разумный, раскидал вокруг. Фигурные стекла в окнах были разбиты. Вдоль стен буйствовала в рост человека крапива. Крыша по всему периметру рухнула.

      Говорили, что во время войны какой-то шутливый мужичок перед уходом на фронт, не побоясь греха, снял несколько луженых листов кровли да и променял их в соседнем колхозе на водку. С тех пор его никто и не ви­дел. Говорили и другое: будто кровлю в грозу сорвал ве­тер. Чтобы ее закрепить, хватило бы, может, дюжины гвоз­дей. Но местным мужикам все было как-то недосуг...

       Наш водитель остался в машине подремать, а мы по­шли вдоль села.

       О том, что увидели, можно рассказывать долго. И груст­ный, очень грустный получился бы рассказ...

       На улицах - никого. Все были где-то, может, в поле, может, на ферме. Возле некоторых домов копошились в огороде старики. Сгребали листву, по сколоченным из досок желобам засыпали в подполье картошку, уклады­вали в поленницу дрова, рыли под мусор ямы.

       Некоторые, завидя нас, бросали дела, подходили к забору, приветливо здоровались.

       - Это чьи же вы теперича будете? Неужто наши-и?

       Удивлялись, что у других жизнь может сложиться не так, как у них. Хуже, лучше - десятое дело, важно, что иначе.

       Прошли село из края в край. И... не увидели ни одно­го пацаненка. Ни в колясочке, ни в песочке, ни на лу­жайке... Старики - да, были, старики работали, старики, выходит, решили умирать там, где родились. А вот дети - нет, их дети не прижились в родном гнезде, разлетелись по свету...

      Да и то сказать: как не разлететься, если век электри­чества проходит, а в родительском доме, как и сто лет на­зад, уроки учи при керосиновой лампе!

       Побывал я и на пустыре, где некогда стоял наш дом. Дедушкин дом. Дом, в котором я родился. Новые хозяе­ва разобрали его по бревнышку и перевезли в другие края...

Двор заполонила малина. Одичавшая, неухоженная и оттого хилая. В глубь сада разбежались кусты терновни­ка. Яблонь не было. Судя по трухлявым пенькам, их дав­но спилили. Может, на дрова... Над зарослями малины высилась куча битого кирпича. От печки. И все...

       В крайнем доме увидели еще одного старичка. Он посиживал на порожках крыльца, где хорошо припекало солнышко, и подшивал валенки. За спиной у него, в сенках, их было много, валенок, в них можно было бы обуть, пожалуй, целый стрелковый взвод.

       Холода придут не скоро, а этот человек из далекого прошлого, этот последний, наверное, на селе специалист с традиционной для здешних мест профессией, уже был обеспокоен, уже трепетно исполнял свою предначертан­ную судьбой миссию.

       Разговорились...

       - А внуки где ваши? - спрашиваю я под конец.- Почему не с вами живут?

       - Внуки, говоришь? - дед улыбнулся.- Внучка за­муж вышла, за летчика. Он у нее в капитанах ходит... А внук... внук на дудке играет в этой, как ее... консерве... консерватории... Их сюда канатами не затянешь! Разве можно... У них там кнопочку нажал - и кино!

       - А что с селом станет, отец... без ребятишек? - пы­таю я.

       - А ничего не станет...- помолчав, подытожил ста­рик.- Известно же: дом без детей не дом, а пустоцвет. Не может у него быть никакой будущей жизни...

       Поговорили еще маленько. О том, о сем... И вдруг узнаю - ведь надо же! Ваня-то Митин, мой незабвенный товарищ, мой верный друган,- жив! Жив, сказывают люди!

       Жив Ваня! Только очень уж он далеко, и нам с ним, верно, больше не свидеться. Что ж теперь... звезды мы ведь тоже никогда не держим в руках. А они нас греют. Целую свою бесконечную жизнь.

                                                                                                      1998г.