Челябинск, 2008 год.
Истоки.
Родился я в самом центре России: возле древнего Мурома Владимирской области. Недалеко село Карачарово, родина Ильи Муромца. Если немного вдоль Оки пройти, то вёрст через пятнадцать, будет наше село Верхозерье. Говорят, что слово «Муром» произошло от французского «амор» - любовь. Мы ведь до конца не знаем историю своего государства: откуда кто пришёл? Одни говорят, из Скандинавии пришло голубоглазое светловолосое племя, другие про половцев толкуют: это, мол, и есть муромцы, ядро нашего российского племени. Жизнерадостные и жизнелюбивые люди.
Верхозерье сейчас Меленковского района. В Меленках родился лётчик Каманин. Он один из первых лётчиков получил звание Героя Советского Союза за спасение Челюскинцев в 1934 году. Верхозерье - село, в моём понимании, исключительное по духовному состоянию населения. Народ необычный. Деревня есть деревня: все занимались крестьянским трудом. Но кроме хлеба и животноводства, в каждой семье у нас занимались ещё каким-то подспорьем, чтобы заработать живую денежку и приобрести всё то, что необходимо в человеческой жизни. И вот, говорят, что крестьяне нашей деревни договорились и, накопив денег, выкупили себя из крепостной зависимости ещё до отмены крепостного права. В 1903 году построили на собственные средства храм и стала наша деревня селом. Жили хорошо: во многих домах были чайные Кузнецовские (Петербургские) сервизы...
Всё это благодаря подспорью. В нашем роду шили обувь и возили в Муром на ярмарку.
Свёкор моей тётки корзины вязал. Вдоль Оки везде ивняк растёт. Он его резал, ошкуривал, в кипятке банном замачивал, подкрашивал... Ивняк становился мягким, что хочешь из него делай. Как сейчас помню: едет воз в Выксу, и, как стог сена, на возу навязаны корзинки... Это был профессор своего дела...
В соседях жил портной. В свободное от полевых работ время, он ходил с узлом за спиной по деревням. Месяц здесь живёт, месяц там. Его кормили, поили, а он обшивал всю деревню. Костюмы шил. Не скажу, чтобы фраки, но костюмы, по рассказам стариков, были добротные.
Лудильщик был. Тоже по деревням ходил. Были плотники, каменщики, бондари...
Богато люди жили и всё благодаря подспорью. Но всё рухнуло после раскулачивания и коллективизации. «Кулак» - это кто? Это тот, кто труд чужой использует. Прадед мой труд чужой не использовал: как заканчивались полевые работы, вся мужская половина семьи «садилась за верстак». Рассказывают, что обозы раскулаченных тянулись на километры. Это тех, кому разрешили скарб с собой взять... Говорят, что были и такие, кого арестовывали, и, кто в чём был, в Муроме в том и грузили в товарные вагоны и везли в Сибирь. Кто работал и жил в достатке - тех раскулачили и выслали, а те, кто пил горькую да за душой ничего не имел - те у власти встали...
Оставшиеся в деревне, записались в колхозы. Работы там было много, а денег не платили: рассчитывались раз в год то просом, то картофелем. Народ стал убегать в города. Наши, в основном ехали в Выксу: там на заводах всегда нужны были рабочие руки... Так и исчезли с лица земли Малютинки, Старинки и тысячи других деревень по всей России.
Вот я сейчас задачу себе поставил: написать в Выксунскую газету, чтобы по нашей области развернули такое же движение как в Курганской области организовал генерал Усманов «Поставим памятник деревне». Деревни стёрли с лица земли, так чтобы хоть память о них осталась...
Выкса.
Выкса - это старинный русский город, названный по речке Выксунке. Стоит он на залежах железной руды и известен тем, что 250 лет назад там были построены Выксунские железоделательные заводы. Это были государственные Екатерининские заводы, открытые в 1752 году. «Заводы» - потому, что площадок по добыче и обработке руды было несколько. Плавили чугун. Добывали руду исключительно одним способом: рыли шурфы глубиной 3-5м (до жилы). Вокруг себя выбирали жилу и руду лебёдками поднимали наверх. В городе 3 рукотворных пруда. В округе чистейшие леса. Удивительное место.
В Выксе очень развито было чугунное художественное литьё - Выксунское литьё, это примерно такое же по масштабам, как и Каслинское литьё в Челябинской области. В начале 20-го века чугунный камин работы наших умельцев получил золотую медаль на выставке в Париже. Уже при Советской власти камин сломали и выбросили как отголоски ненавистного прошлого. А один инженер из приезжих нашёл его на свалке металлолома, принёс домой и собрал. Уже в наши дни камин у него хотели забрать, но он не отдал. Музей судился с ним, но суд решил, что камин принадлежит ему: он нашёл его в металлоломе, никому не нужный...
В Выксе есть музей, расположенный в доме управляющих завода братьев Баташовых. Музей очень интересный, я с ним много лет поддерживаю связь. Когда приезжаю в Выксу и прихожу в музей, я первым делом бегу к Дарьюшке. Это бюстик дочери одного из владельцев завода. Бегу к Дарьюшке, прислоняюсь к ней и слушаю... И она мне что-то говорит... И такая удивительная благодать идёт от её голоса!..
Когда-то в Выксе был крепостной театр, балетная труппа была. Из Москвы и Петербурга приезжали в Выксу богатеи на медведей поохотиться и в театр сходить. Один из экспонатов музея - ножка любимицы публики крепостной балерины, выполненная в чугунном литье... Такая тонкая работа, что даже чувствуется, что чулки фильдеперсовые.
Есть в музее комнатка «Крестьянская изба», которую создали по моему предложению. Есть «Кабинет интеллигентной семьи». Моя двоюродная сестра Милова Нина Михайловна, получив в своё время в наследство дом от старейшего интеллигента города Тараканова А.И., после сноса дома, отдала всю старинную мебель Музею. Есть в музее и экспозиция, посвящённая мне. Война закончилась - семь Героев Советского Союза, а писателей - ни одного.. Я у них первый.
Оборудована в музее комната, где некоторое время работал Сухово-Кобылин.
В 19 веке в Выксе был построен Выксунский Нижне-Иверский женский монастырь. В его состав входил главный собор, церковь, колокольня и многочисленные двухэтажные постройки. Красивейшее сооружение. Ансамбль. Что там Венеция? В конце двадцатых собор взорвали, церковь снесли, колокольня стоит без маковки... В 90-х годах я написал в местную газету о том, что верю, что придет время, когда найдутся и деньги и люди, которые возьмутся за восстановление монастыря. А в 2003 году встречались мы в Выксе три Геннадия: я, мой двоюродный дядя Геннадий Николаевич Левшаков и отец Геннадий. Говорили о многом и, в том числе, о монастыре. И отец Геннадий сказал, что Владимирская епархия собирает деньги на восстановление. Заверил: найдутся силы, и материальные и духовные... Дай-то Бог...
Род Лазаревых.
Прапрадеда моего звали Василий Константинович, значит прапрапрадед был Константин. Прадед был Ермолай Васильевич 1850-1946гг. Все в нашем роду были сапожники, как я уже говорил. Прадед был старший и все его слушались. Как только собрали урожай, все мужики садились за верстак и шили обувь. Модельную девичью обувь. Как-то уже после войны, я нашёл на чердаке мамины сапожки. Они, конечно, уже ссохлись, но всё равно виден был почерк: обувь была красивая и качественная. Я думаю, Софи Лорен не отказалась бы от такой, это точно...
В семье было пятеро детей: Михаил (мой дед), Василий, Анастасия, Александра и Анна.
Кожу покупали в Богородске (есть такой город в Нижегородье), там кожевенные заводы были. Кожу брали кулями и различных оттенков. Ермолая Васильевича я помню, а вот Василия Константиновича я не знал.
Отец мне рассказывал историю, которую я описал в своей книге «Без креста тяжелей». Дед Ермолай ехал с ярмарки. То ли выпил, то ли нет,- не знаю, знаю только, что в нашей родне всегда пили мало... Вот тряхнуло телегу на ухабе и кошель со всей выручкой выпал... Видела это соседка. Кошель она подняла, принесла и сказала: «Ты-де по пьяному делу потерял...». Ермолай рассвирепел: «А ну пошла вон отседова! Ничего я не терял! Ты меня хоть раз пьяным видела? Не мои это деньги! Старосте отдай...». А потом уж сыновьям объяснил: «Имя-то запачкать легко, да отмыть его потом трудно. Я понимаю: вы всю зиму работали... Внуки-то вон какие красавцы выросли. Скоро сватов засылать. А там спросят: «Это какого Ермолая? Того, что кошель потерял по пьяному делу?». Имя-то, прежде всего, а деньги мы ещё заработаем...».
Дед Ермолай купил машинку «Зингер», которая требовалась в работе. По тем временам, это как сейчас «Мерседес». Эта «Зингер сыграла потом с ним злую шутку: «Капиталист».
Отца моего, Фёдора Михайловича, посадили за верстак, когда он был ещё мальчишкой. А было так. Кто-то разбил в школе стекло, а учителю сказали: «Федюшка Лазарев разбил...». Учитель: «Ты разбил?» - «Нет». Учитель, недолго думая, огрел его линейкой по спине: «Да ты ещё и врёшь! Приведи отца в школу!». Федюшка пришёл домой и стал всё рассказывать отцу. Разговор услышал дед Ермолай и сказал: «Не вздумай идтить. Постарше тебя тут есть. И Федюшке в школе делать нечего. Пусть за верстак садится: понадёжней дело-то будет...». Так, проучившись полтора года, отец сел за верстак на всю оставшуюся жизнь. Грамотным отец не был, но был воспитан в российских традициях, был добр, человечен. У нас с ним были хорошие дружеские отношения, он мне много рассказывал об укладе, о предках, старине.
У деда Михаила было четверо детей: Фёдор (мой отец), Василий, Мария (она была моей крёстной) и Евдокия.
Отец был 1910 года рождения. Мама Анна Алексеевна Милова 1908 года рождения. Отец был помладше, и их даже не венчали пока отцу не исполнилось 18 лет.
Я родился в 1929 году.
В 1932 году всех моих предков раскулачили. Только не знаю за что. Прадеда Лазарева Ермолая Васильевича я немного помню. По старости его не сослали, но общаться с ним родне запретили. Отцу сказали: «Смотри, не ходи к своему деду-кулаку, а то тоже в Сибирь загремишь». Так и жил владелец единственной во всей округе машинки «Зингер» в родном селе, при живых внуках подаянием. Позднее, уже перед войной, когда сменилось поколение, власти смилостивились и разрешили дочери Ермолая Васильевича Александре Протасовой взять его к себе домой.
Прадеда по маминой линии Милова Григория Дмитриевича помню очень хорошо. Его тоже по старости не сослали. Жил он у своей дочери Натальи. Часто бывал в Выксе, всегда останавливался у нас. Жил по неделе, по две. Летом добирался по реке катером, зимой ходил по зимнику пешком. А это порядка 10 километров. Помнится, в войну, когда ему было уже за 90 лет, он часто наведывался к нам. Я любил слушать, как прадедушка Григорий читал мне по памяти деревенские стихи, загадывал мне старинные задачи-головоломки по логике. Я не знаю общались ли мои прадеды в Верхозерье, но умерли они в одну неделю в 1946 году, когда им было за 90 лет, и покоятся они на высоком верхозерском погосте недалече друг от друга.
А с дедами так. Отцовых и маминых раскулачили и сослали в Копейск, работать на шахте. Удивительный факт, но дедушка Лазарев Михаил Ермолаевич, не смирился со своей участью, и написал в Кремль письмо Калинину. Так, мол, и так, Михаил Иванович, всю жизнь крестьянствовал, вырастил четверых детей, в свободное время, которое в деревне иногда выпадает, с отцом, детьми и внуками занимался сапожным ремеслом. Всю жизнь в труде, а нынче на меня глядят как на преступника-каторжника... Письмо дошло до адресата и дедушку с бабушкой Екатериной Максимовной освободили, снабдив их соответствующим документом. Этот документ хранился у дедушки до самой смерти в 1952 году как бесценная реликвия.
С дедушкой Лазаревым я общался всю жизнь. Более того, когда меня в 1942 году тринадцатилетним мобилизовали из 6-го класса в ремесленное училище, дедушка, работая, по счастливой случайности, именно в ремесленном училище № 15, просил директора отпустить внука именно к нему в мастерскую. Всё равно, мол, на вас будет работать. Так я угодил в сапожники и проработал там почти год. Потом вернулся в школу.
А дедушку Милова Алексея я не знал. Так сложилось в жизни. Они тоже работали на шахте в Копейске. Дедушка Алексей во время Первой Мировой войны был в солдатах, а в 20-ые годы работал в соседней с Верхозерьем деревне Усад на паточном заводе то ли бригадиром, то ли десятником. Потом раскулачивание.
Став жить в Челябинске, я пытался разыскать хоть какую-нибудь информацию о них. Рассказали, что жили они в бараках за колючей проволокой. Бабушка Александра Григорьевна умерла от истощения где-то в середине 30-х годов. Об этом успел сообщить дед Алексей. А сам он, по рассказам, пропал. Перед войной пригнали трактора, зацепили бараки тросами и всё сравняли с землёй. А людей загнали в товарные вагоны и куда-то увезли. Куда?..
Отец во время раскулачивания работал вместе с односельчанами в Москве каменщиком. Потом был колхоз. Затем родители переехали в Выксу, где беспаспортных крестьян принимали достаточно охотно из-за нехватки в городе рабочих рук. Купили домик. Отец устроился работать сапожником (сапожники тоже нужны хоть в Выксе, хоть в Париже). До войны был выдвинут в заведующие мастерской. По вечерам работал дома: сапожничал.
День мой в Выксе начинался с того, что меня, хоть и советского пионера, но и «подкулачника» мутузили на улице, тыкали носом куда попадут чистокровные потомки пролетариев... Для профилактики, наверное...
Война.
В 41-ом началась война. Отец ушёл на фронт даже с облегчением: «Теперь ты не подкулачник, а сын фронтовика». Остались мы с мамой вдвоём.
Впрочем, «вдвоём» - это сильно преувеличено. Уже в начале октября маму отправили на работу по строительству противотанкового рва вдоль правого берега Оки. Ров тянулся на сотни километров. Никакой техники не было - только лом, кирка и лопата. Выксунцам был отведён определённый участок возле пристани Досчатое. Мама работала там почти до Нового года. Жили под открытым небом, так как жилья в посёлке не хватало. Спали возле костров. На месте, где располагался ров, мне приходилось бывать 3 года назад, спустя 60 лет после того как он был вырыт. Говорят, обычный пехотный ров самоликвидируется через 100 лет. Сколько же лет понадобится безобразному надрезу на теле земли глубиной почти с двухэтажный дом?
Остался я один. Один на один со своей пайкой хлеба весом 400 граммов. Когда я сегодня расскаываю об этом школьникам, многие говорят: «А я 400 граммов и не съедаю!». Конечно, 400 граммов можно и не съесть, когда к этому добавить супчик из курочки, жареную картошечку с котлеткой, бананчик, компотик, а ещё, может быть, и сникерс впридачу. А тогда был один кусок хлеба, хлеба чёрного, сырого и тяжёлого, как глина.
В доме не было ни одной картошенки, ни зёрнышка крупы, ни крупицы сахара - ни-че-го! Так случилось, что в первую военную осень запасов ни у кого не было.
Не было дров. Город окружён лесами, а дров нет. Как семье фронтовика, нам выдавался ордер на какое-то количество дров, сейчас уж не помню какое, но, во-первых, не было денег, чтобы их выкупить, эти дрова, а во-вторых - как перевезти одному , не имея даже элементарных санок? А в-третьих, я просто не видел этого ордера.
Сжигать забор я не посмел потому, что не знал за кем закреплена левая и правая сторона. Спросить у соседа справа - бесполезно, не услышат. Спросить у соседа слева - там живут ещё нищее меня: мальчик и девочка пяти-шести лет, которые уже начали от голода пухнуть, а их матери, работающие на заводе сутками, передвигались, истощённые и изнемождённые, словно тени.
Я начал разбирать в сарайке закуток, в котором до войны держали свинью.
Об этом военном детстве я рассказал в своей повести «Пока отцы воевали» в книге «Боль».
Светлым пятном в этой жизни была школьная большая перемена, когда ученикам выдавали по тонюсенькому, как галетинка, кусочку хлеба и на нём, этом кусочке, возвышалась растекающаяся горка худосочного зеленоватого пюре, сладковатого, так как картофель был переморожен.
Но как мы ждали этой большой перемены и этого бутерброда, который был желаннее манны небесной. Уверен, многие из нас выжили благодаря именно этим неземным кусочкам хлеба. В том числе, наверное, и я. И всегда, вспоминая об этом времени, я совершенно искренне говорю: «Спасибо матушке-Родине, не забыла нас тогда в той страшной беде. Спасибо!». А мама?.. Мама всю войну после оборонных работ на Оке, работала со своим неполным начальным образованием грузчиком на мельнице: сутки на мельнице, сутки дома. И как только я не отбился от рук? Господь, наверное, спас...
Из шестого класса осенью 1942 года меня мобилизовали в ремесленное училище (тогда так было), и я стал сапожником.
В конце мая 1943 года нас, мальчишек-сапожников, отправили на всё лето на лесозаготовки. И не надо прятаться за такое безобидное и красивое слово «лесозаготовки»: нас отправили на лесоповал. Труд на лесоповале и для мужиков непосильный, а нам всем было по 14-15 лет. Но дрова были нужны и нашему заводу, и городу.
Но жизнь хороша ещё и тем, что всё рано или поздно кончается.
31 августа, в один из редких выходных, ко мне домой пришла директор нашей школы Наталья Валентиновна Калинина . Пришла и сказала: «Завтра какое число? 1 сентября? Так вот, давай завтра в школу. Бросай свою сапожную мастерскую и приходи учиться». А я только что с лесоповала вернулся: худой, завшивевший, руки в цыпках...
Вот про таких учителей надо всем рассказывать... Учительница почти через год вспомнила о своём ученике и вытащила его из сапожников в школу...
Вернулся я в школу. Закончил 7 классов и пошёл учиться в металлургический техникум. Но лето после 7 класса я работал бригадиром школьников на лесозаготовках. Та же Наталья Валентиновна Калинина вызвала меня к себе и спросила: «Ты ведь в 43-ем работал на лесозаготовках? Знаешь, как там, что и как?» - «Конечно знаю» - «Ну вот и хорошо. Я тебя очень прошу, Лазарев, будь бригадиром!». Так, формально не являясь школьником, я две смены проработал на лесозаготовках бригадиром.
У меня, у семиклассника, в подчинении были десятиклассники. И слушались. Я им говорил: «Ребята, меня надо слушаться, я тонкости знаю. Это вам жизнь сохранит... Мы в 43-ем двоих своих сверстников похоронили...».
Когда вернулись с лесозаготовок, Наталья Валентиновна подарила мне жёлтый отрез коленкора на рубашку и написала статью в «Выксунский рабочий». Что вот-де школьники ездили на лесозаготовки, и успешно руководил работой наш ученик Гена Лазарев. Как сейчас вижу эту статью. Всё мечтаю попасть в Выксунский архив и найти эту газету. Спустя 64 года за эти свои два сезона лесоповала и год работы сапожником, я получил звание Ветерана Великой Отечественной войны.
Поступил я в металлургический техникум на специальность техник-теплотехник. Техник-теплотехник - это специалист по паро-силовым установкам. Что такое пар? Сейчас он применяется редко, но в ту пору он был силой! Электрической энергии не хватало. Электричество использовали только для освещения, а для производственных нужд энергию вырабатывала паровая машина, которая крутила динамо-машину, от которой и шёл ток на оборудование. Вот я и был специалистом по паросиловым установкам: это паровые котлы, турбины, вся отопительная система. При необходимости мог бы быть, наверное, хорошим сантехником.
Но по специальности работать не пришлось: пошёл учиться в военное училище штурманов. Виной тому была моя первая любовь. Ну, это чуть позже, а сейчас я хочу рассказать о Марине Алексеевне Ладыниной, советской кинозвезде...
Марина Ладынина - советская кинозвезда!
Пока учился в техникуме, я занимался в драмкружке. Был вхож в театр. К нам в Выксу очень часто приезжали хорошие московские артисты. ГорФО (городской финансовый отдел) тогда штампы на билеты не ставил. А заработать в субботу-воскресенье два десятка тысяч, скажем, кто против?
А мне повезло. В силу своего юного нахальства. Иначе не скажешь...
Во время первого отделения, Ладынина отдыхала в артистической... Я узнал... Я был мальчонка так ничего себе. Вроде сын сапожника, но одет был прилично. Нынешняя молодежь может и улыбнётся... В бурках был, как сибиряк. Галифе отцовские! Диагоналевые! Серого цвета. Чудесные. Джемперок был хороший, рубашечка... Пришёл, постучал:
- К Вам можно, Марина Алексеевна?
- Проходи.
Вошёл. Она сидит, накрылась шубкой. Спрашивает:
- Ты кто?
- Меня зовут Геннадий Лазарев. Я хожу в драматический кружок. Посчитал необходимым в своей жизни встретиться с Вами...
- Хочешь стать артистом?..
- Хочу-то я хочу, но я пришёл по другому поводу.
- Какой же это повод?
- Я в Вас влюблён...
- Да ты что?
- Да...
- Насмотрелся моих фильмов и влюбился?
- Да...
Я не хочу сказать, что это было так, как она сказала, но что восторг был, очарованность - это ясно. Она говорит:
- Ладно, сейчас мне некогда: начинается второе отделение. Приходи ко мне завтра на квартиру. Стихи подготовь: почитаешь.
Она снимала квартиру в каком-то старом купеческом доме.
На другой день я из техникума убежал. Доверенным людям сказал: я пошёл к Марине Ладыниной. Они не поверили: посмеялись.
Пришёл, прочитал стихи. Стихов я знал много. Знал почти всего «Василия Тёркина» Твардовского... Она меня выслушала и сказала:
- Конечно, данные у тебя есть. Самое главное: ты фотогеничен...
Слова я такого тогда не знал. Думаю: «Что ж это такое? Ну, раз Ладынина говорит, значит нормально...».
Я вернулся в техникум. Просидел там ещё 2 или 3 урока, и мы компанией пошли домой. Идём по площади, а из-за ограды Дворца культуры выезжает машина. Такие машины тогда джипами называли. Машина вдруг остановилась, дверка открылась, и мне из машины машет сама Марина Ладынина! На глазах у всех девчонок! Я побежал к ней, да упал! Это я на танцы в бурочках ходил, а в техникум я ходил в валенках подшитых. Вот и запнулся ... Усадила она меня к себе в машину и мы поехали на вокзал. Она говорит:
- Ну, что ты всё молчишь? О чём думаешь?
Но, к сожалению, я тогда говорить не очень-то умел. Что-то говорил, что-то мямлил...
- Ладно. О чём ты думаешь, напиши мне в письме.
Марина Алексеевна дала мне свой адрес, телефон и с нажимом сказала:
- Будешь в Москве, - заходи.
И при первой поездке в Москву я, конечно же, поехал к ней. Она подписала мне свою фотокарточку. Я её до сих пор берегу. Было это в 1947 году.
Был я у Марины Алексеевны несколько раз. Она возила меня на «Мосфильм». Как раз снимался фильм «Сказание о земле Сибирской». Снималась сцена, где Зельдин сидит у рояля и они ругаются. Было снято 6 дублей.
Марина Алексеевна познакомила меня со своим мужем Иваном Александровичем Пырьевым. Он мне сказал: «Давай, Геннадий, заканчивай свой техникум и приезжай к нам. Скоро с Сергея Есенина запрет снимут и ты будешь сниматься у меня в кино: Сергея играть».
Я не скажу, что я был вылитый Сергей Есенин, но в чём-то был похож.
И вот наступило 1 мая 1949 года. Я был у Марины Алексеевны в гостях. За столом сидел рядом с артистом Алексеем Диким. Он играл Сталина в «Третьем ударе» и адмирала Нахимова. Он говорит: «Маринушка, а что у тебя тут за юноша?». Она: «Это мой протеже». Я тогда этого слова тоже не знал. Думаю: «Хорошо это или плохо? Не знаю. Но раз Марина говорит, значит это неплохо».
Вышли мы на балкон курить. Я тогда молодой был, глупый: курить себе позволял при взрослых. Вышли. Курим. И вот Алексей Дикий спрашивает:
- Ты артистом собираешься стать?
- Да...
- А талантишко-то у тебя есть?
Я потом долго ломал голову над этим вопросом. И решил: «Нет у меня талантишка-то в артистическом деле. Да, читаю стихи. Девчонки аплодируют, но не более. Да, в кружке техникума играл Олега Кошевого, Лжедмитрия... Но это не даёт мне повода считать, что у меня есть какой-то там талант. Мальчонка как мальчонка. Играю обыкновенно».
Вот после этого разговора и долгих раздумий у меня созрело решение: «Это не моё дело». Это был, вообще-то, шаг революционный.
А тут у меня уже вспыхнула любовь, впереди была авиация и так далее...
Первая любовь.
У меня была девчонка Татьяна Алиева, которую я очень любил. Она была старше меня на 1,5 года и училась в Москве в мединституте. Приехала их семья к нам в Выксу в 1947 году. Отец её был прислан из Лукьяновского (это под Горьким) леспромхоза в Выксунское лесничество «для усиления», так сказать. Прежний лесничий на его участке был снят за пьянку. Я с Татьяной и познакомился именно в это время. Ходил к ней на свидания за 4 километра. Все парни на танцы, а я в лес, в лесничество к Татьяне. А там пруд, соловьи и все вытекающие отсюда последствия... Любовь большая была. Она приезжала в Выксу на каникулы, а я стал ездить к ней. Получу стипендию - и айда на воскресенье в Москву!
Я уже познакомил её со своими родителями, и они мне дали «добро». Но отец Татьяны был против наших отношений. То ли ревность родительская сказывалась, то ли то, что я не мусульманин. Отец её был татарин. Короче, был он со мной строг и неприветлив.
И не успел я её проводить на занятия в сентябре 48-го, как отца её арестовали как «врага народа». В 48-ом году был новый виток культа личности Сталина... То ли за анекдот какой-то, то ли ещё за что-то. Никто толком ничего не знал. Отца арестовали и посадили на 8 лет. Мать с младшей дочерью Ритой выселили из лесничества. Она поселилась в Выксе, снимала квартирку.
Помню, в 49-ом году на 1 Мая я приехал к Татьяне. Собралась молодёжная компания, и тут принесли телеграмму. Она: « Геннадий, прочти». Я читаю, и у меня ноги подкашиваются: «Таня! Ни под каким видом не принимай Геннадия! Заклинаю тебя! Мама». Татьяна смутилась, посмеялась, но отношения ко мне не изменила.
Чуть позже их соседка в Выксе открыла мне глаза на причину ненависти ко мне матери Татьяны. Я шёл к Татьяне, а соседка эта мне в след и сказала: «Ещё и ходишь к ним! Как тебя земля-то носит?». Я очень удивился и даже растерялся, спросил: «За что вы так обо мне?» - «Ну, как же: посадил человека...» - «Как?» - «Как-как! Донёс на него...». Татьяна-то понимала, что я не мог этого сделать, а вот мать её поверила злому навету...
Как выяснилось много позднее, донёс на него бывший лесничий. Написал куда надо: «Алиев-то ... враг...». Более того, он при случае сказал матери Татьяны: «Вы ни на кого не грешите, Фелицатта Николаевна. Это всё Генка сделал, потому что ваш муж был против их брака». Но тогда мы этого ничего не знали!
В 1949 году я заканчивал техникум, а Татьяна мединститут. Должны быть распределения. Я сказал Татьяне, что у нас есть много направлений на Урал. «Ты не будешь возражать против Урала?» - «Нет, только сообщи заранее».
Где-то в апреле заседала комиссия по распределению. Вызвали меня: «Мы знаем, что Вы собираетесь на Урал, поддерживаем Вас и предлагаем место в Челябинске...». У Татьяны комиссия была недели на две позже. Я получил от неё письмо: «Была комиссия, я всё рассказала и меня распределили в Челябинск...».
Я окончил техникум, и меня вызвали в военкомат. Капитан Володя, который ведал солдатиками-призывниками, был женат на девчонке с нашей улицы Он сказал: «Геннадий, службы всё равно не миновать. Я рекомендую военное училище. Ты здоровый парень, у тебя служба пойдёт». И дал мне список военных училищ. Я стал искать в списке «Челябинск». Танковое училище было мне не по душе, автомобильное тем более, а вот авиация...
Татьяна приехала в Челябинск. Мы с ней заранее договорились, что встретимся 25 августа около областного театра. Думали: областной город, должен быть и областной театр. Я этот день помню хорошо. Но тогда меня не отпустили: нас только 2 дня как перевели в казарму. Старшина говорит: «Да ты что, Лазарев? Какие свидания?».
А через неделю Татьяна сама ко мне приехала. Мы на занятиях были. Прибегает посыльный: «Курсант Лазарев! К тебе сестра приехала». Старшина отпустил. Провели мы с ней несколько часов, и всё было хорошо.
Ей в Челябинске дали полставки врача... В те годы ставка у врача была 90 рублей, а она получала 45. А у неё неработающая мать и сестра-школьница... Она говорит: «Я задыхаюсь. Что мне делать? Я надумала поехать в район: там мне дают 1,5 ставки. Это в 3 раза больше... Пока ты учишься, я поеду?» - «Поезжай».
И она поехала в деревню Багаряк, это где-то у Муслюмово. Я там был в 1950-ом году. Это был мой первый курсантский отпуск. Я съездил к родителям и запланировал на 3 дня заехать к Татьяне.
Был ноябрь-декабрь, уже морозы начались. Меня на лошади встретили, привезли в деревню. Татьяне в Багаряке полдома дали. Она с матерью жила, сестрёнка в школе училась... А куда деваться? Мать могла бы работать, по образованию она была фармацевтом, но после ареста мужа у неё случился психологический надлом.
Татьяна собрала всех своих приятелей: молодых учителей, врачей - жених приехал. Сидим за столом. Ребята тосты говорят. «Будущий лётчик» и всё такое... Тосты, тосты... А потом Фелицатта Николаевна встаёт и говорит: « И я выпью! Налейте мне! Я пью за его смерть!». Мне был 21 год... Надо было иметь немалые внутренние силы, чтобы это вынести. Она выпила, а я встал из-за стола и вышел.
Ночевал я в другой половине, там преподаватель молодой жил. Пришла Татьяна. «Ты понимаешь,- говорю,- что я здесь больше оставаться не могу?». - «Понимаю...». Под утро к поезду увезли меня на станцию.
Летом она как-то приезжала ко мне. Разговаривали. «Что делать? Как быть?». Но так ничего и не придумали. Да и как придумать? Это надо, наверное, прожить не одну, а пять жизней, чтобы в подобной ситуации найти правильное решение.
А потом она навестила меня перед самым выпуском. В январе 1952 года. У меня вот-вот день рождения, и она приехала как бы на день рождения. Привезла бутылочку коньяка, крабы (тогда с этим просто было), икру, небольшой тортик. Меня отпустили. Недалеко сенобаза, и мы пошли туда. Сидим в стогу. Мороз, а мы сидим. Молодые были. Она спрашивает:
- Что делать нам?
- Тань, я не знаю, что делать. С твоей матерью я не смогу жить.
- Это я понимаю... Но ты-то понимаешь, что я не могу её оставить пока нет папы?
- Понимаю... Выходит всё?
Она вздохнула:
- Выходит...
Мы сидим в стогу, мороз крепчает. Мы сидим и плачем над своей судьбой.
Через год с небольшим умрёт товарищ Сталин... Наверное, отпустят Таниного отца! Но откуда нам знать об этом...
И ещё в моей жизни была встреча с Таней.
Шёл 1956 год. Я приехал в Москву, и какой-то порыв заставил меня пойти на квартиру, где во время учёбы в институте Татьяна жила у своей родственницы Марии Матвеевны.
Приехал... Лётчик, золотые погоны, кортик ( в те годы лётчикам кортики разрешали носить, и я достал в Златоусте по великому блату).
- О! Гена! Какой ты стал!
- Как Таня?
-Таня в Багаряке вышла замуж. Родила двух мальчиков. Всё у неё хорошо... Была у меня прошлой осенью. А сейчас новый город строится - Тольятти, она там живёт, работает детским врачом.
- Адрес дадите?
- Конечно...
Я дал телеграмму: «Татьяна! Проездом Куйбышев... поезд... вагон... Сможешь - приезжай». И подписался завуалировано: «Геня». Подруга, мол. Татьяна поймёт, а остальным не обязательно.
Поезд остановился. Смотрю: стоит моя Таня на перроне.
Немало в моей жизни было острейших, чувственных моментов... Но эта сцена стоит отдельно... Прошло уже больше 50-ти лет с тех пор, но она не выходит у меня из памяти. Из сердца её никак не выкинуть... Да я и не хочу! Пусть живёт во мне пока я есть...
Она говорит: «Гена, останься на сутки. Я гостиницу заказала...».
И я... по своей мужской, нет не мужской, а мужицкой, мужлацкой глупости, выдавил из себя: «Нет...».
Я был женат. Сыну шёл пятый годик. «Таня, не могу»,- повторил я, словно любуясь своей непробиваемостью.
Как она на меня смотрела! Сколько было в её взгляде нежности, мольбы, призыва!
Потом, когда поезд тронулся и я остался с собой один на один, вспыхнула мучительная мысль: «Господи! Она ж отпросилась из дома, от мужа, на сутки... Ради меня... а я не остался...».
Сегодня, когда жизнь по сути прошла, я глубоко об этом сожалею.
Года 3 или 4 спустя, я написал письмо в Тольятти, но ответа не получил. Тогда я позвонил в Горздравотдел. Борисова её фамилия стала. Татьяна Фёдоровна. «Да, - отвечают.- Работала такая. Была у нас завотделом. Но сейчас она уехала к сестре в Душанбе. Сестра её вышла замуж за военного и переманила к себе. Хорошее место ей там дали...».
Потом я во многие организации обращался «Найдите!», «Помогите найти!». Но никто мне не ответил.
Аукнулся, наверное, грех, который повесил на меня лесник...
Авиация.
Моя военная специальность - штурман дальней авиации. А быть к тому же инструктором ещё и почётно. Из самого большого послевоенного выпуска инструкторами при Челябинском училище оставили несколько человек. В том числе и меня. Как одного из лучших курсантов. В те годы эту должность только-только ввели, перед авиацией были поставлены серьёзные задачи.
Сегодня, получив предложение рассказать об авиации, я многое передумал и решил: а кто, собственно, об этом может рассказать лучше моего? Во-первых, таких как я осталось немного, а во-вторых я это испытал на собственной шкуре, и, в-третьих, я могу достаточно квалифицированно изложить.
И так...
Не секрет, что во все времена и у всех народов служба в армии, кроме защиты отечества в случае необходимости, предусматривает достижение хорошего чина и обеспечение себе после ухода в отставку достойной жизни. И зазорного в этом, согласитесь, ничего нет. Так вот, лично я ничего не достиг. Почему?..
Почему я, прослужив в авиации немало лет и постоянно летая в штатном экипаже, что очень важно, не имею армейской пенсии.
Почему мне, лётчику, налетавшему около двух тысяч часов, стыдно признаться старичку-военному пенсионеру, который спрашивает: «А в каком звании вы ушли в отставку?» (в отставку я не уходил, я был уволен в запас, точнее в числе одного миллиона двухсот тысяч человек я был вышвырнут из армии за год до пенсии - стыдно признаться в том, что я всего-то навсего старший лейтенант). И обидно, когда среди отдельных сверстников находятся такие, которые иногда брякают древний авиационный прикол: «Да ты , наверное, и не летал вовсе, дружок, а хвосты у аэропланчиков переносил!».
Нет, разгильдяем я не был, пьяницей тем более, хотя и то, и другое в нашем обществе и в армии, к сожалению, ещё наблюдается. Я был хорошим офицером и классным специалистом. Кроме полётов по обучению курсантов, каждый экипаж должен был выполнить известное количество полётов по определённой программе. Так вот, при выполнении сложнейшего полёта на бомбометание с «потолка» (максимально допустимой и возможной для данного типа самолётов высоты) все, и эскадрильские и полковые начальники, в состав своего экипажа выпрашивали меня. Потому, что знали мой принцип, которым я гордился: «Бомбу бросаю только с первого захода!». При бомбометании с «потолка», когда у командира от напряжения рубашку хоть выжимай, делать ещё один, по-существу, лишний заход никому не хочется. Конечно, при повторном заходе, бомба может лечь ближе к цели, и мой принцип вызывал у лётчиков споры. Точку на проблеме поставил новый командир полка Григорий Александрович Юзефович, который сказал: «Товарищи штурманы, в современной войне второго захода у нас с вами просто не будет!».
Что касается звания. Я начал службу в полку на капитанской должности штурмана-инструктора. Мы радовались: через пару лет капитаны. Но через год нас перевели на более совершенный в авиационном плане самолёт - американский В-25. На нём по штатному расписанию рядовой штурман мог получить только старшего лейтенанта, не более. И должностной оклад был меньше. А ещё через год нам прислали совсем совершенную технику - Ил-28, реактивный бомбрдировщик. Старшего лейтенанта получить можно было, но должностной оклад был ещё меньше, чем на В-25.
Согласно установленному порядку, лётному составу очередное воинское звание «старший лейтенант» должно присваиваться через год, звание «капитан», кажется, тоже через год. На нас каждый год, где-то в апреле, писались аттестации с выводом: «Достоин присвоения очередного воинского звания «старший лейтенант»». Через год - снова. И всякий раз ответ: «В связи с реорганизацией армии, присвоение очередных воинских званий задерживается». И так несколько лет к ряду. Что мы, молодёжь, - «старички» испереживались: грядёт время отставок, а желанное звание «майор» маячит, но не приближается. Только где-то в 1956 году в день авиации свершилось.
Нас это событие застало в Кургане. Мест в местном ресторане «Тобол» для штатской публики просто не осталось. Помнится, и запасы горячительного в подвалах указанного заведения кончились. Авиация брала своё...
И ещё один аспект в вопросах о званиях. Офицеры запаса могут получить и получают на примере моих личных знакомых и друзей очередные воинские звания, пройдя так называемые сборы. Вырасти в звании мог, наверное, и я. Не получилось... Расскажу почему.
Примерно через полгода после демобилизации, вызвали меня в районный военкомат и сказали, что пора на сборы. Срок 2 месяца, с отрывом от производства, конечно. Условия? Жить в авиационной части на армейском положении, на армейском пайке, не в казарме, может быть, но и не в хоромах. Денежное содержание в размере зарплаты уборщицы. Как жить семье эти два месяца, никого не волновало.
Но главное не в этом. Главное в том, как я думал, что ещё недавно я летал в составе штатного экипажа, был здоров и профессионален, учил курсантов - и вдруг стал никому не нужен, ни армии, ни авиации, ни государству. А сегодня - иди на сборы с окладом уборщицы. Я возмутился и сказал об этом майору, который нас, запасников, вёл. Тот посмотрел на меня как на динозавра.
-Да вы что, Лазарев?- прозаикался он.- С ума что ли сошли?
-Повторить?- спросил я.
-Вы военкому повторите... Но не советую...
Я пошёл к военкому.
-Товарищ полковник, идти на сборы я отказываюсь и, пожалуйста, не толкайте меня на преступление. Вчера я стал армии не нужен... Ладно, государству виднее... А сегодня я, как пешка, должен помогать вам реализовывать разнарядки! Не хочу! Вот если, не дай Бог, война - я первым приду на сборный пункт, не дожидаясь команды и выполню любой приказ!
-Мы вам очередное звание не присвоим! Никогда!
Не знаю какие отметки делаются в личном деле отказников, может, на обложке ставят какой-нибудь знак: не открывать, мол, сто лет. Так или иначе, обо мне забыли. Забыли напрочь, будто и нет на этой земле штурмана, готового и сейчас, я думаю, положить бомбу в цель.
Вспомнили, когда время пришло снимать человека с военного учёта, а его личное дело сдавать в архив. Так я и остался, как говорят в авиации, старлеем.
Что касается пенсионного вопроса. Здесь менее смешно, чем в вопросе о звании.
Когда служило наше поколение, действовал закон, при котором лётному составу выслуга лет исчислялась из расчёта год за два. Эта практика позволяла удерживать лётчика на лётной работе. С лётной работы на пенсию можно было уйти достаточно молодым и работоспособным. Все мы люди, все мы человеки, и в вышесказанном немало плюсов, с которыми не считаться ни потребителям этого блага, ни государству, конечно же, нельзя. Одна беда: в силу привычки, в силу постоянного беспокойства за свою судьбу при довольно частых сокращениях армии, лётный состав всё своё свободное время на аэродроме, да и не только на аэродроме, отдавал не чтению, скажем, специальной литературы для повышения квалификации, а подсчёту количества лет, месяцев и дней своей выслуги: а сколько у меня там набежало? А сколько осталось до пенсии? Такова жизнь...
Осенью 1956 года вышло постановление правительства о пенсиях для военнослужащих (может быть оно называется не так, может в настоящее время действует иной законодательный акт - дело не в этом, дело в сути того документа). Тот документ исковеркал жизнь многим и многим тысячам лётчиков. Он предусматривал впредь следующее: лётному составу реактивной авиации выслугу лет исчислять из расчёта год за два. Лётному составу поршневой авиации выслугу лет исчислять и расчёта год за полтора.
Вроде бы всё нормально. Вроде бы всё справедливо. Но...
Лётчики, вышедшие на пенсию к этому времени, всю жизнь пролетавшие на поршневых самолётах, как имели N-ную выслугу лет, так она у них и осталась. А мои сверстники, перешедшие на реактивную авиацию осенью 1954 года, до этого около трёх лет летали на поршневых самолётах, и у нас выслуги вместо шести, осталось четыре с половиной года. Нас, как мы говорили, омолодили! Вопреки элементарным правовым нормам, нас попросту обсчитали задним числом. Кто? Родное наше государство.
Тогда мы пошумели маленько по углам - и всё. Русский человек - он забывчив.
Где-то в это время наш аэродром в Челябинске поставили на реконструкцию. Один полк перевели в район Южноуральска, а наш - в Логовушку около Суханово Курганской области. Зиму мы жили в деревне Сычёво, а летом - в палатках на аэродроме. Говорят, что полевой аэродромчик в Логовушке живёт до сих пор. Чудо какое-то...
После ремонта весной 1957 года в Челябинск перегнали тяжёлые бомбардировщики Ту-4, на которых можно было обучать не по одному курсанту, как на Ил-28, а чуть ли не по шесть. Перегоняли самолёты лётчики из Могилева и Витебска. Они и составили ядро специалистов. А на базе нашего полка Ил-28, признанного приказом Главкома тех лет одним из лучших в системе ВВС, в Забайкалье решили создать двухполковое училище лётчиков.
Одно дело «решили», другое дело - где взять кадры? С лётчиками проблем не было - все лётчики нашего полка были классными специалистами. Про второй полк из забайкальцев сказать ничего не могу: не знаю. Но дело не в этом, дело не в лётчиках - где взять штурманов? Да, были мы, «старые» старшие лейтенанты, целый полк.
По сложившейся практике и по всем правовым нормам, офицера всегда спрашивают о согласии на перевод на новое место службы, на новую должность. Офицеру даже позволяется торговаться: просить должность с повышением, увеличение оклада и т.п.. Конечно, это не всегда хорошо попахивает, и начальники и кадровики об этом долго не забывают, но в нашем случае всё было по-другому. Летать в качестве штурмана с лётчиком-вчерашним пацаном силой никто не заставит, это вам не война. И нас очень активно стал обрабатывать командир полка из новеньких, подполковник Лопатин. Я его очень хорошо помню, у меня даже его фотография есть, стоит во главе полка. А как обрабатывал? Проводил беседы с группами штурманов, и ловил в одиночку. «Ребята,- ласково говорил он.- Давайте в мой полк в Забайкалье! Сделаю вас штурманами отряда, и года не пройдёт - будете капитанами!». Да разве не согласишься, походив до этого пять лет в лейтенантах?
Случилось так, что в начале мая 1957 года, переезжая с семьёй в Забайкалье, мы ехали с Лопатиным и его семьёй в одном поезде, и в одном вагоне. Лопатин вёз с собой четверых ребятишек. Все крохотули, вряд ли старший был школьником. За неделю замучились. И мой пятилетний сын играл с ними в бесконечном, кажется, коридоре купейного вагона.
Я в душе радовался: мой сын играет с детьми командира полка!
Приехали. На другой день Лопатин и всё его малолетнее семейство получили подъёмные, а вечером (Пекинский поезд на Москву шёл вечером)... Уехали в Рязань... получать подъёмные на месте новой службы подполковника Лопатина в качестве командира полка. Полк был престижный, там повышали квалификацию совсем не рядовые лётчики.
Потом просочилась информация: Лопатин, ещё в Челябинске, конечно же, знал о своём новом назначении. Должно быть, ему сказали: «Ты нам укомплектованный полк в Забайкалье, а мы тебе - полк в Рязани!».
Такие вот дела...
Бог с ним, с Лопатиным... Года через два читают нам, лётному составу, бюллетень Главкома ВВС (такое практиковалось). В рязанском полку в выходной день, солдатик роты охраны, находясь на посту, вскрыл самолёт Ил-28, проник в кабину, запустил двигатели, вырулил на взлётную полосу и... взлетел. Конечно же, погиб. За допущенную халатность в организации караульной службы командира полка Лопатина (наверное, он уже к этому времени был полковником) уволить в запас.
Училище начало свою полную волнений и тревог жизнь.
В Забайкалье летом температура поднимается до 40 градусов. Жарища невыносимая. В кабине вентилятор гоняет горячий, как возле мартена, воздух, кажется, через тебя. Мы раздевались, как говорится, до всего, парашют надевали на голое тело. А надо было сделать за смену двадцать полётов по кругу. В группе пять курсантов. Завтра придёт вторая группа. От этих «по кругу» выворачивает на изнанку. Полёты по маршруту, как конфетка, подойдут ещё не скоро. Перед ними полёты строем, звеном. У лётчика рубашку хоть выжимай! Но одно дело, когда за штурвалом лётчик-профессионал, и совсем другое - когда курсант. Хотя бы минуточку посидеть с ним рядышком, подышать одним воздухом, посмотреть, что он из себя представляет... А то ведь связь только по рации, будто находимся на разных планетах. К концу смены уже не думаешь о том - взлетим-не взлетим...
К этому времени в Николаевском училище морской авиации закончила обучение большая группа курсантов-лётчиков. Им пора вручать офицерские погоны, но выяснилось, что Морфлоту лётчики такого профиля не нужны, да и техники, отвечающей духу времени, просто-напросто нет. Подумали-подумали большие авиационные начальники, что делать, да и решили всю эту группу перевести в наше училище в Забайкалье. Ещё почти три года понадобилось на их переучивание для работы на Ил-28.
А 1 мая 1960 года под Пермью ракетчики сбили американского лётчика-шпиона Пауэрса. Это событие вызвало резонанс мирового масштаба. К Первому секретарю ЦК КПСС пришёл нарком вооружения Устинов и, говорят, сказал: «Никита Сергеевич, наши-то ребята америкашку одной ракетой хлопнули... Не нужна нам теперь авиация!».
И Хрущёв протащил в правительстве закон. «Закон о новом значительном сокращении вооружённых сил». Колесо закрутилось...
Курсантов, и чисто наших, и николаевских с морской закваской, недели за две-три доучили чему-то, сделали контрольные вылеты, провели госэкзамены, всем присвоили звание младших лейтенантов и... уволили в запас.
Я видел тех морских лётчиков в золотых погонах общевойсковой авиации: после парада, проведённого в их честь, они сидели с набежавшими со всех сторон девчонками на ступеньках гарнизонного стадиона, не по ими установленной традиции обмывали горькой единственную свою звёздочку. Многие от пронзительной обиды за свою карьеру, погасшую как свеча на ветру, плакали, как мальчишки, не таясь своих слёз.
Говорят, в ту кампанию закрыли 28 авиационных училищ разного профиля. «Не нужна нам теперь авиация!». Говорят, в военных верхах созрела оппозиция, не согласная с военной политикой Хрущёва. Фигурировали фамилии маршала Конева и многих известных авиаторов... И напрашивалась параллель с судьбой маршала Георгия Константиновича Жукова.
И ещё об одном курьёзном эпизоде, весьма красноречиво иллюстрирующем отношение военных чиновников к своей службе, хотелось бы рассказать. Умолчать просто совесть не позволяет.
В те преддемобилизационные дни у нас, у лётчиков и штурманов, от навалившихся проблем горела, казалось, земля пол ногами: рушились устои семьи, потому что многим не было куда ехать. Пришло осознание того тоскливого факта, когда понимаешь - страна-то большая, а податься некуда. А тут ещё жёны в силу своего статуса справедливо теребят: добивайся должности хоть на Сахалине, хоть на Камчатке, хоть на Курилах.
И вот, в самый разгар этого сумасшествия, прибывает к нам в гарнизон «купец». Так называли мы кадровиков - представителей ведомств, округов и даже Минобороны, иногда промышляющих в воинских частях в поисках людей, желающих сменить место службы, либо позарившись на очередное звание и более высокий оклад.
Кстати говоря, где-то в июле я писал в Управление кадров ВВС с просьбой подыскать мне место для дальнейшего прохождения службы. Я, мол, молод, допущен к лётной работе без ограничения, имею значительный опыт в инструкторской и лётной работе. На удивление ответ пришёл скоро. Как сейчас помню, некто Виноградов, полковник, любезно посоветовал мне обратиться в округ: это, мол, гораздо ближе, чем Москва. Забыл в суматохе поблагодарить полковника...
А об «купце» рассказал мне Коля Диденко, мой однокашник по курсантскому котлу. Он уезжал на другой день после меня, уже занрузил контейнер домашними вещами. Кстати, все, кто уезжал из Забайкалья, мебель отавляли, считая её старомодной, свозили её на стадион - берите, кому надо. И местные жители всей округи пользовались свалившимся с неба благом.
Так вот, Коля должен был уехать в субботу, но в районном банке посёлка Оловянная не оказалось наличных денег: выручка в посёлке невелика, чтобы набрать на выплату офицерам подъёмных. Пообещали в понедельник. А вечером приехал «купец» с Украины, где стояли в ту пору самолёты стратегической авиации.
С вокзала он направился в штаб полка, через дежурного вызвал начальника штаба Алексея Фёдоровича Вдовенко, впоследствии полковника, чуть-чуть не получившего генерала на посту начальника штаба стратегического соединения ракетных войск. А почему чуть-чуть? Потому, что командующий соединения был застрелен в Орске, кажется, майором, дежурным по части, в служебной гостинице, куда майора вызвала через подругу жена и попросила мужа спасти её от позора. Командующий был похоронен. Новый генерал привёз с собой укомплектованный штаб, Вдовенко, с уже пошитой генеральской формой, оказался лишним. А майора трибунал оправдал и восстановил и в должности, и в звании, оставив судимость условно.
Подполковник дождался Вдовенко и сказал без предисловий, показав мандат:
- Если у вас есть подготовленные к увольнению в запас штурманы не старше 30 лет, мы это дело переиграем...
- Как... переиграем? - изумился Вдовенко.- Уже сегодня должна была уехать группа офицеров... Запамятовал, сколько там лётчиков, сколько штурманов...
- Переиграем!- с нажимом повторил подполковник.- А вас попрошу штурманов по тревоге в штаб. Всех! Мы задыхаемся от нехватки специалистов...
Уже в понедельник Коля Диденко и ещё несколько ребят-штурманят вместо дембеля поехали на Украину.
Много лет спустя Колю встретил я в Челябинске, куда он, дослужив до пенсии в звании майора, вернулся как на свою историческую родину.
Умер он года два назад.
При встрече говорил, что нервы спалил в стратегической. В небе находились сутками, во время полёта дважды дозаправлялись топливом в воздухе, а это вам - не приведи бог, до чего тяжко...
13 сентября 1960 года на стадионе гарнизона станции Степь был зачитан приказ. Надо отметить, что технический состав полностью, или почти полностью, был переведён в ракетные войска. Какая, собственно, сложность для техников: у ракетчиков двигатель-примус, и у лётчиков примус.
Из лётного состава на должность командира полка в Тамбов был направлен мой бывший комеск, а в ту пору зам. командира нашего полка подполковник Николай Киселёв, отличный лётчик, очень душевный человек, года три назад окончивший академию ВВС, на должность инспектора Забайкальского округа по лётной работе направили замкомеска Женьку (как мы его звали между собой) Прохорова, тоже отличного лётчика, истинного служаку. В распоряжение командующего ВВС Одесского военного округа был направлен никакой, собственно, штурманёнок ( не из наших, челябинцев, а из забайкальцев) старший лейтенант Вовка Дубров. Рассказывали ещё задолго до этого, что Вовкина мама работала в Одессе заведующей универмагом. А в те годы попробуй найти хотя бы безразмерные носки!
Существует, как известно, так называемый человеческий фактор. В моей авиационной жизни нехорошую роль играл все годы, как я говорю, фактор времени, фактор эпохи. Эпохи нашего советского государства, в которой было много всего: хорошего, не совсем хорошего и пр. Но не было главного: не было истинной заинтересованности в судьбе простого человека со стороны государства, не было боли за него.
Я многие годы после демобилизации переписывался с друзьями-лётчиками. Все устроились в новой жизни по-разному. Мой командир экипажа Рассадин Леонид Иванович долгое время работал в школе военруком, закончил педагогический институт. Саня Клещёв живёт по соседству со мной. Знаю, что он самый первый из нас, уже в сентябре 1960 года, поступил в институт. Вовка Афанасьев, в детстве был сиротой, вышел в лётчики. А авиации не сложилось и он, по моей, в общем-то, наводке, вернулся в Челябинск. Поработав несколько недель в паросиловом цехе нашего металлургического завода кочегаром, рванул снова в авиацию.
Короче, лётчика из седла выбить трудно. Самое главное - все стараются жить и вести себя по-человечески. Бывают, конечно, и неудачники, как и везде. Вот и один из наших в Самаре, работал таксистом. Убили, кажется.
Когда я слышу о тех, у кого жизнь в последствии в новых условиях сложилась не совсем здорово, я с болью в сердце мысленно провожу параллель между раскулачиванием и этим диким Хрущёвским разгромом авиации. А что?..
При демобилизации мне выдали хорошие документы: работа - в течение месяца, квартира - в течение трёх, в институт - без каких-либо конкурсов и ограничений.
В 1959 году у меня умерла мама, и я, влекомый сыновьим долгом, поехал в Выксу. Но пока я ехал, отец женился. На этой почве у меня с отцом возникли очень трудные взаимоотношения. Отца я поначалу осуждал. Года три не общались, пока я не поумнел. Ведь отцу-то было тогда всего 50 лет. Не куковать же всю оставшуюся жизнь...
Документы-то были хорошие, но что такое «бывший офицер» в нашем государстве? Балласт, не более...
В Выксе при горисполкоме была комиссия по трудоустройству. Собиралась она каждую неделю. В городе в тот период был избыток рабочих рук. На комиссии меня представлял майор из военкомата. Спасибо ему хотя бы за то, что при огромном числе претендентов, мог проходить со мной на заседание первым, даже впереди освобождённых из заключения. А в исполкоме был такой порядок: освобождённым из заключения зелёная улица. В одиночку прорваться в числе первых я не смог бы, это точно. Не позволили бы. Стоптали...
Так вот, председатель комиссии (Червяков был такой) спрашивает:
- Ну что, Лазарев, неделя прошла, вы надумали кочегаром?
- Не надумал,- говорю, вспомнив, что на прошлом заседании мне, как технику-теплотехнику, предлагали место кочегара в заводском паросиловом цехе.
- Не понимаю вас, Лазарев... И что вы хотите?.. Давайте так: организуется бригада учеников-электромонтёров... Молодёжь рвётся туда!
Нервы у меня в те года были крепкими. Отвечаю:
- Я на реактивном самолёте летал... Там совершеннейшее радиолокационное оборудование, а вы хотите, чтобы я по столбам лазил и проволоку закручивал? За три месяца вы не предложили мне ничего, что как-то бы соответствовало моему образованию. Сегодня я буду писать маршалу обороны Жукову.
Засуетились, было видно. Предложили должность начальника кислородной станции. «Там у нас начальник пьёт... Полгода поработаете на разных должностях, освоитесь, и мы вас назначим...». Оформили учеником помощника машиниста... Пришёл на смену. Смотрю, а этот «пьющий начальник» - мой школьный товарищ, мы вместе росли... Пашка!.. Он ещё в футбол за городскую команду играл, чемпионом области в 47-ом был... И кто я теперь? Подсадная утка? Этого позволить себе я не могу. Плюнул на всё и мы уехали к родителям жены в Челябинск.
Челябинск. Второй виток.
На первых порах я устроился в Учебно-курсовой комбинат Челябинского Совнархоза инженером-методистом. Через две недели послали меня на какой-то завод проверить состояние обучения кад ров и повышения их квалификации. Я принёс акт. На меня смотрели во все глаза: «Как же вы его написали? Как же вы разобрались? У нас люди по году работают, не могут акт составить...» - «А я ведь инструктором был: систему обучения понимаю».
Вскоре меня послали в Ленинград на всесоюзные двухмесячные курсы.
Потом жизнь закрутилась-закружилась и меня взяли в центральный аппарат Совнархоза. Тут уже, учитывая мою энергетическую специальность, меня взяли в управление Главного механика и энергетика. Работаю, всё вроде получается, но чувствую, что дальше мне ходу не будет: маловато моего технического и военного образования. Чтобы чего-то добиться, надо идти в институт учиться. Время такое.
Мне был 41 год, когда я пошёл учиться во Всесоюзный заочный финансово-экономический институт. После окончания его меня перевели в Южно-уральское территориальное управление материально-технического снабжения Госснаба СССР и там назначили заместителем директора одного из производственных объединений - треста «Южуралтара». Организации с не совсем, может, благозвучным названием, но весьма серьёзными функциями и большим влиянием на промышленность трёх областей: Челябинской, Оренбургской и Курганской. Надо сказать, что в те годы позиция, над которой мы командовали, была гораздо острее, чем металл. Было много трудностей, были и неудачи, но было много и побед. На этом посту я раскрылся как личность, там я нашёл себя. Надо сказать, после авиации найти себя в народном хозяйстве удаётся далеко не всем.
В поздравительном послании по случаю моего 75-летия, опубликованном в одной из областных газет, губернатор Пётр Иванович Сумин сказал обо мне: «...выйдя в отставку, вы многие годы посвятили работе на промышленном производстве, внося свой вклад в укрепление Челябинской области».
На пенсию я ушёл в 64 года.
Литературная деятельность.
Писать я начал в 1957 году. Помню, исстрадался от желания написать о своих многострадальных предках, о мальчишках с нашей улицы, погибших под Москвой, о моём не избалованном судьбой поколении. На 1961 год в Читинском издательстве был запланирован к издательству сборник моих рассказов. Меня пригласили в издательство и познакомили с Вилем Липатовым. Он только что опубликовал в «Новом мире» свою повесть «Глухая мята», которая убедительно прозвучала в литературе тех лет. Мы с ним одногодки, и, кажется, хорошо понимали друг друга.
Он сказал: «Я прочитал твои рассказы. Все до одного. И считаю, что первый блин, может быть маленько и комом, но раз берут, надо печататься. Ты пока этого не стоишь. Но я убеждён, судя по некоторым фразам, их набирается, может быть, с десяток, у тебя есть то, что необходимо, чтобы стать писателем. Такие фразы не придумаешь, они рождаются от натуры, от состояния человеческой души. Пиши».
Это были его слова и я взял их на вооружение.
А в Чите сборник сняли: повлиял закон о сокращении вооружённых сил. Я демобилизовался. В редакции сказали: «Ты теперь не наш, сам понимаешь. Пробуй печататься там, где осядешь...».
И я стал пробиваться уже в Челябинске. Ходил в челябинское Литобъединение. Был там на хорошем счету, старики относились ко мне доброжелательно: Татьяничева, Шмаков, Гроссман, Аношкин, Черепанов, Власова и др.. Меня назначили членом комиссии при «Челябинском рабочем» по отбору рукописей начинающих писателей и одним из составителей запланированного к изданию в 1968 году сборника рассказов. Я перелопатил тонны «бумажной руды», рекомендовал к печати Зою Прокопьеву, Александра Новосёлова.
Сборник четырёх авторов «Первый рассказ» тиражом 16 тыс. экз. вышел в Южно-Уральском книжном издательстве, был тепло отмечен И.Фоняковым в «Литературной газете». В сборник вошли и мои три рассказа.
Но я задумал издать свою отдельную книжку.
К этому времени у меня было опубликовано, наверное, с десяток рассказов, я подружился с Марком Соломоновичем Гроссманом. Гроссман - писатель и поэт. Больше поэт с очень интересной военной тематикой. Он был не раз председателем писательской организации и одно время командовал работой с молодёжью. Меня он выделял и даже взял в помощники выпускать газету «Уральская Новь». Была такая газета (кстати, и сейчас есть). Она выходила 3-4 раза в год. Я отбирал материалы, редактировал их и готовил к печати. Он мне доверял.
Помню к 50-тилетию Советской власти, я по просьбе Гроссмана отредактировал для «Уральской нови» главу из книги одного обкомовского работника о Самуиле Цвиллинге. Так он, этот обкомовец, потом меня ещё года полтора к себе регулярно вызывал:
- Отредактируй всю книгу!
- Не могу,- говорю.- Я работаю, свою повесть пишу.
Еле отбился.
Так вот, одобряемый Гроссманом, которого я очень уважал, я подготовил книжку к печати для обсуждения. Собралось человек 20. Я составил шахматку: по вертикали - рассказы, по горизонтали - члены комиссии. Сижу, слушаю и ставлю плюсы-минусы. Смотрю: в глазах рябит. Один: «Да», другой: «Нет». Плюс-минус, минус-плюс... Никакой закономерности... И ни одного искреннего слова.
Короче, книгу к печати не рекомендовали.
Рустам Валеев (позже он мне дал рекомендацию для приема в Союз Писателей России), сказал:
- Понимаешь, Геннадий, пишешь ты неплохо, но... чувствуется влияние на твоё творчество Леонида Соболева...
Я ему говорю:
- Понимаешь, Рустам, спасибо тебе на добром слове, но я ведь Леонида Соболева не читал...
Потом я отдельно занимался Соболевым. Оказалось, он у нас не издавался с 1928 года и был в списке вроде бы «замалчиваемых» писателей, потому и его книги мне не встречались. Я нашёл его книги, прочитал и подумал: «Если похож, то мне это надо ставить в плюс, а не в минус...».
После этого, я решил, что литература - это моё, и она от меня никуда не уйдёт, но надо жить, семью кормить, а значит - делать карьеру. Я пошёл в институт получать экономическое образование.
Закончив его, я думал: «Ну, а теперь я начну писать...». Сел раз, сел два, сел десять... Не получается... Пять лет пытался! И - ничего! От мыслей, от идей голова кругом, а написать не могу!!! Подумал и понял: «Ведь за эти годы у меня прибавилось жизненного опыта, понимания, кругозора и интеллекта, а мои литературные навыки остались на уровне 60-го года...». И тогда, в возрасте 50-ти лет я пошёл учиться в университет на факультет журналистики.
Университет мне дал очень много. У нас читали лекции большие писатели и очень интересные люди. Читали лекции по литературе и литературоведению. Я научился чувствовать слово, я теперь читаю по другому... Мне не важны события. Если мне нужны будут события, то я прочитаю газету «Труд», на мой взгляд - это самая объективная, честная и добропорядочная газета (тут я категорически исключаю «Труд» - толстушку)...
Я сумел расставить акценты на свои «люблю» и «не люблю».
Я очень люблю Андрея Платонова. «Чевенгур», «Ювенильное море», «Котлован»... Он сумел на 15-ти страницах всего-то написать о коллективизации больше, чем Шолохов написал в двух томах «Поднятой целины». Платонов - это литература и с очень большой буквы...
Я перестал читать «Комсомольскую правду», которую читал более 40 лет. Она стала «площадной девкой», низкопробной сплетницей... Я её в руки не беру: брезгую... Я не читаю «Литературную газету», которую читал 40 лет, потому что главным редактором её назначили Юрия Полякова. Я очень низкого мнения о его человеческих качествах. Считаю, что нельзя использовать литературу для демонстрации своих низких человеческих инстинктов... Нужно понимать ответственность, а он, должно быть, не понимает... Я не могу позволить себе читать газету, где такой главный редактор...
В 1991 году вышла моя первая книга «Боль». В 1998 - вторая «Без креста тяжелей...».
Казалось бы 6 лет на книгу - много, но это потому, что я очень требователен к себе... Бывает до 30 раз главу переписываю. То мне кажется окончание слабовато, ищу его, думаю. Нашёл! Смотрю, теперь начало такому концу не подходит. Ищу, думаю. Нашёл! Теперь середина провисает... Мне кажется, что стихи писать легче: рифма допускает некоторую условность в подборе слов, в прозе же из тысяч слов надо найти одно и самое верное... А если маленько допустил слабость «Ничего, мол, сойдёт...». Оно, конечно, сойдёт, но искусства уже не будет...
«Без креста тяжелей...». У меня было до сотни названий, но нужно было одно, которое выражало бы суть. Суть книги и мою суть... И я нашёл его в стихотворении Роберта Рождественского. Вот оно.
Я шагал по земле.
Было зябко в душе и окрест.
И я нёс на уставшей спине
Свой единственный крест.
Было холодно так,
Что во рту замерзали слова.
И тогда я свой крест
Разрубил на дрова.
И разжёг я костёр на снегу,
И стоял, и смотрел,
Как мой крест одиноко
И тихо горел.
А потом я опять зашагал
Среди чёрных полей...
Нет креста за спиной,
Без него мне ещё тяжелей...
Меня словно пронзило. Я не преувеличиваю: с самого детства жизнь моя была настолько трудной!.. И я подумал: «А вот убери у меня все тяжести, которые были. Дай мне другую судьбу... Нет, не надо. Это моё. Это мой крест». Так и нашлось название.
Свои книги я издавал за свой счёт. Был в долгах, как в шелках. Думаю: «Наверное, посадят... Да уж скорей бы: быстрее сядешь, быстрее выйдешь». Обошлось...
Побывал у многих челябинских миллионеров: «Помогите! Не прошу денег - купите книг для школ, для сирот...». Просьба растворялась в пустоте.
Написал заявление на имя начальника вокзала с просьбой разрешить мне продавать свои книги среди пассажиров.
Черных Владимир Евгеньевич - на редкость интеллигентнейший человек. Как говорят, «человек с пониманием». Разрешил. Теперь я на вокзале свой человек. И уборщицы, и милиция - все меня знают. В кассах только не знают: я там не бываю, потому что никуда не езжу.
В 2000 году я был номинирован на Букеровскую премию. Премию я не получил, но в области прозвучал. Это тоже важно.
В 2000-ом же году о моих книгах написала хорошую статью Галина Николаевна Затевахина, где назвала меня «русским писателем». В Челябинске обычно говорят «Челябинский писатель», «уральский писатель» или «южноуральский писатель», а вот «русский писатель» - это действительно похвала. Для меня сейчас такие слова лучше любых лекарств.
В 2004-ом году с 75-летием через газету меня поздравил с юбилеем губернатор Сумин Пётр Иванович. Спасибо.
В 2005-ом году моя книга «Без креста тяжелей...» как-то попала в руки к писателю Михаилу Александровичу Алексееву («Не хлебом единым...»). Он книгу прочитал, заинтересовался. Кто-то дал ему «Боль». Он прочитал, спросил: «А что он у нас, в Союз принят? Нет? А почему?» - «Да не просится...».
А я действительно не просился и, как написали в одной челябинской газете, «а пригласить забыли»...
Алексеев! Какой удивительный человек! Надо же так озаботиться судьбой чужого незнакомого человека. И рекомендация его, хоть и короткая, но достаточно яркая: «Последние годы всё меньше встречаются книги о многострадальных днях нашей недавней истории, написанные участником этих событий. Написанные живым русским языком с чистой, почти детской непосредственностью и мудростью, дарованным автору самой его биографией.
Рекомендую принять в Союз Писателей России Геннадия Фёдоровича Лазарева. Надеюсь, что его творчество добавит в души читателей ещё одну драгоценную крупицу любви к нашему Отечеству, что сегодня нам необходимо как никогда.
Михаил Алексеев. Переделкино. 15.05.2006г.».
Вторую рекомендацию дал Костя Скворцов, поэт-драматург, наш челябинский, сейчас он живёт в Москве. А третью рекомендацию дал Рустам Валеев, с которым мы знакомы уже больше 40 лет.
Спасибо им, и Косте, и Рустаму!
У меня много планов на будущее. Есть около 40 коротеньких рассказов. Эссе. Набирается на книгу. Хочу написать повесть о нашей с Татьяной любви. Вернее не о любви, а о времени, в которое цвела, страдала, терзалась и была, собственно, растоптана временем. Любовь с большой буквы.
О семье.
У меня один сын Георгий Геннадьевич Лазарев. Ему сейчас 55 лет. Он кандидат экономических наук, депутат Госдумы РФ. Живёт и в Москве и в Челябинске. Бывает так: ночью прилетит - и на машине то в Юрюзань, то в Магнитогорск, а новой ночью - снова в Москву. Отцу позвонить удаётся где-то на полпути в Магнитку. Я не в обиде - служба...
Старший внук окончил юридический техникум, потом юридический институт. Сейчас работает юристом в Челябинском авиаотряде. Жена у него тоже юрист. У них сын Виктор, мой правнук.
У внучки Ани в прошлом году родился сын Макар. Аня окончила тоже техникум, а потом институт, но по специальности бухучёт. Работала в банке, сейчас занимается сыном.
Младший внук Женя ещё учится. Он в совершенстве владеет английским языком, год отучился в Оксфорде. Сейчас он учит французский, так как продолжать будет обучение в Швейцарии по специальности банковское дело.
Я живу сейчас во второй семье. Так сложилось. Вышел однажды из дома, постоял под козырьком подъезда и подумал: «Я сюда больше никогда не вернусь». Мы прожили с первой женой 37 лет, но как-то не природнились, не срослись. Человек в принципе одинок. Но бывают такие слова, которые как шрамы ложатся на сердце и не проходят. Однажды она спросила меня: «Ты всё пишешь, пишешь... А мечта-то у тебя есть? Мечта - какая она?». Спросила с такой издёвкой, издевательски подленько... На что я ей ответил: «Мечта есть. И простая: написать книгу, издать её и не дать тебе прочитать...».
И я ведь не дал. Не то чтобы я злопыхатель какой-то, просто чужие мы.
Во второй семье атмосфера для творчества была благоприятная, и я издал две книги. За что моей спутнице Валентине огромное спасибо.
Заключение.
Пишу. Много творческих планов, задумок. Никогда не переставал мечтать о Выксе. Очень хотел бы жить там, но обстоятельства... Не хочется уезжать от сына, внуков, правнуков.
Часто вспоминаю отца. Когда меня, как подкулачника, мутузили сверстники, отец только говорил: «Это ничего, терпи, сынок. Ты, главное, учись хорошенько, старайся и станешь лучше их». Я терпел, потом однажды сумел дать отпор. Учился. Старался. Живу и держусь прадедова завета: имя берегу. Я думаю: и отец, и дед, и прадед Ермолай гордились бы мной... Как я горжусь ими...
Солдатская пилотка (быль)
Г.Ф. Лазарев
Челябинск. 2008 г.
После призыва на фронт отец некоторое время служил в части, которая стояла в посёлке Игумново, что близ Дзержинска. От Выксы, где мы жили, до Игумново пароходом по реке всего несколько часов. Считай, рядом. Конечно, при первой возможности мы отправились с мамой повидаться с отцом. Было это в конце сентября 1941 года, я учился тогда в пятом классе.
Приехали в Игумново утром, над Окой ещё стоял туман. Устроились на квартиру по адресу, рекомендованному отцом, и направились в казармы.
Дежурный встретил нас доброжелательно, рассказал, что личный состав подразделения, в котором числится отец, находится на стрельбищах и растолковал, как туда пройти.
Миновав окраину посёлка и дубраву, раскинувшуюся по берегу Оки, мы двинулись вдоль ограждения из колючей проволоки и наткнулись вскоре на часового, который стоял на посту под грибком. Приказав нам не двигаться, часовой - пожилой солдат в обмотках и выгоревшей гимнастёрке, покрутил ручку полевого телефона и доложил кому-то о нас, нарушителях.
Не прошло и минуты, как из недалёкого блиндажа показался совсем молоденький командир с двумя кубиками в петлицах - лейтенант.
Узнав фамилию отца и проверив у мамы документы, лейтенант задумался, не зная, должно быть, как поступить с нежданными гостями.
Вдруг из дубравы со стороны посёлка вынырнула в клубах пыли «эмка». Остановилась возле поста, и из неё вышел суровый на вид, не то, чтобы рассерженный, скорее обеспокоенный чем-то, высокого чина начальник, с лампасами на галифе.
- Что это у вас за детский сад, лейтенант? - не дождавшись рапорта, прошумел генерал. («Раз лампасы, значит генерал», - заключил я).
- Прибыли повидаться с нашим бойцом, ефрейтором Лазаревым, - ответил лейтенант. - Лазарев писал командиру части рапорт, и ему разрешили вызвать жену и сына.
- Сколько лет? - вдруг обрушился генерал на меня.
- Тринадцать... скоро, товарищ генерал! - бойко ответил я, совсем не испугавшись, и посмотрел на маму, которая, не в пример мне, порядком, видать, струхнула и даже ростом, как мне показалось, сделалась меньше.
- Винтовку в руках приходилось держать? - спросил генерал.
- Так точно! У нас военрук в школе из раненых, - доложил я.
- Хорошо... - протянул генерал, явно смягчаясь. - Дайте нам провожатого до тира. Посмотрим, на что годится мальчонка. Будущий защитник отечества, как никак... Да отца, отца разыщите! А мать пусть отдохнёт пока... под дубками. За чаем пошлите на кухню, проголодались, поди, с дороги...
В сопровождении начальника караула мы направились к высокой насыпи, за которой раздавались одиночные винтовочные выстрелы. К нам присоединился вышедший из машины, щеголеватый сержант, как оказалось, адъютант генерала. Опередив нас, он, похоже, провёл организаторскую работу. Это уж точно... Во всяком случае, когда мы миновали бруствер насыпи, внизу, в длиннющем котловане, представляющем собой тир, бойцы уже стояли в строю, и командир, при появлении генерала отдал команду:
- Батальон... смирр-на! Равнение на... лево!
А сержант, после рапорта комбата взял меня за руку и повёл, как оказалось, на огневой рубеж.
- Смотри, паренёк, не подкачай, не подведи отца, - сказал он, ободряя меня лёгким похлопыванием по плечу, и подал взятую из пирамиды винтовку. А старшина, стоявший рядом с пирамидой, услужливо протянул мне обойму с патронами.
- Когда будешь целиться, - продолжал сержант, растолковав, которая мишень моя, - замри, не дыши... чуток... и курок не рви, а плавненько так, плавненько нажимай. Спуск сработает, ты и не заметишь как... Понял?
Я вспомнил, как в школе нам на занятиях говорил военрук такие же слова. И добавлял всякий раз: «Не торопись, но поспешай! Чтобы вражеский снайпер не успел в тебя прицелиться, а после выстрела - смени позицию». И я ответил сержанту:
- Понял, товарищ командир!
Бойцы по ротам стояли в строю. Ещё раньше, когда была возможность, я поглядывал на бойцов, пробегал глазами вдоль строя, но отца так и не увидел, а мне так хотелось убедиться в том, что отец видит меня, видит, что я не робею. Я, вроде бы, действительно внешне был спокоен и уверен в себе. Хотя, если разобраться, где-то внутри, под сердцем, что-то просилось на волю, протестовало против этой генеральской затеи, и оттого я весь трепетал, как угодивший в силки воробушек!
Подождав, пока я улягусь поудобней на разостланные плащ-палатки и убедившись, что я достаточно сноровисто загнал патроны в магазин винтовки, сержант уселся за окуляры, чтобы наблюдать за результатами моей стрельбы.
Я стал прицеливаться. Заполнил прорезь в прицельной планке мушкой. Ствол подвёл под далёкое яблочко мишени. «Эх, посмотрели бы наши пацаны с Первомайской!» - подумал я и замер. Грохнул вдруг выстрел, меня толкнуло в плечо. Уголком глаза я уловил движение руки сержанта. Глянул. Лицо сержанта сияло, как только что снятый со сковородки блин. Он показал мне большой палец.
А я уже работал, как учили: затвором, загонял в патронник очередной патрон. «Не торопись, но поспешай!» - ликовало всё моё существо. Вижу: мишень кажется на краю земли, яблочко в центре не больше точки в тетрадке по русскому... прорезь на прицельной плёнке... мушка... грозно притихший строй бойцов...
Неожиданно - тах! Толчок в плечо... Победно вскинутые руки сержанта и мягкий, совсем не военный говорок генерала:
- Стоп! Хорош! Хватит терзать мальчонку, он и так весь стрелковый батальон за пояс заткнул!
Ничем не сдерживаемый вскрик сержанта:
- Обе... в яблочко, товарищ генерал! Разрешите за мишенью? Я мигом!..
Тут же старшина, который всё это время не отходил от меня ни на шаг, довольно настойчиво вывернул у меня из рук винтовку и не мне, а кому-то в сторонку, прошептал доверительно, не скрывая радости:
- Слава богу...
И было непонятно, чему он больше радуется: то ли моему успеху, то ли тому, что испытание, слава богу, завершилось.
А я всё ещё куда-то плыву, плыву, как в тумане и мечусь вдоль строя взглядом: ну где же отец?
- Баталь...он...смир...на! - скомандовал комбат, когда генерал направился к середине строя.
- Вольно... вольно... - козырнув, генерал стал рассматривать протянутый ему вернувшимся сержантом сероватый лист-мишень.
- Вольно... - повторил комбат команду и чинно встал на полшага сзади генерала.
- Вот смотрите, товарищи бойцы, каких поразительных успехов добивается наше подрастающее поколение в боевой подготовке! Два выстрела - и оба в яблочко, - генерал поднял над головой мишень, посмотрел в мою сторону и, кажется, позвал меня взглядом. К этому времени я уже поднялся, отряхнулся и, подталкиваемый старшиной, робко шагнул к генералу.
- Вы можете быть спокойны - продолжал генерал, обращаясь к строю, - у нас крепкий тыл, у нас подрастает надёжная смена. И наш народ обязательно одержит победу!..
- Ефрейтор Лазарев! - окрикнул вдруг генерал.
Строй не шелохнулся.
Генерал вопросительно глянул на комбата. Тот, выступив вперёд повторил строго и требовательно:
- Ефрейтор Лазарев!
На левом фланге строй вздрогнул и прозвучало робкое:
- Я...
- Выйти из строя... - скомандовал комбат, по-своему поняв генерала.
Почти крайняя шеренга колыхнулась. Передний боец сделал шаг вперёд и в образовавшемся проёме показался мой отец.
Я его узнал сразу, хотя в военной форме ещё никогда не видел. На нём, как и на часовом, как, собственно, и на всех остальных бойцах в строю, была выцветшая донельзя гимнастёрка и белёсые, застиранные обмотки.
Отец сделал несколько шагов вперёд, принял стойку «смирно», чётко, натренированно повернулся вокруг левого плеча и лицом к строю замер. От гордости за отца у меня защемило сердце. «Как на уроке у нас, у нашего Ивана Николаевича!» - подумал я о военруке.
- За примерное поведение Вашего сына и достигнутые им успехи в боевой стрельбе - объявляю Вам благодарность!
- Служу Советскому Союзу! - незамедлительно отчеканил отец.
- Капитан, - обратился генерал к комбату, - предоставьте ефрейтору Лазареву отпуск вне части на трое суток! А про его сына напишите в школу по месту жительства благодарственное письмо.
- Есть! - комбат вытянулся в струнку, явно довольный всем происходящим.
- А мальчонка, - продолжал генерал, - заслужил награду, - значок «Ворошиловский стрелок»! Только где ж его теперь найдёшь? Свяжитесь с местным военкоматом, может, у них остались из старых запасов.
Генерал, довольный собой, заулыбался, отчего сразу стал похож не на командира огромной людской лавины, которой скоро, совсем скоро надо будет идти в бой, а на уставшего, доброго, старенького бакенщика, которого я видел утром на Оке.
- А ещё, - заключил он, - вручите нашему герою... пилотку...
Чтобы, когда придёт в школу, девчонки ахнули...
На другой день мы поехали в Дзержинск фотографироваться - благо, что совсем рядом, на трамвае можно добраться за полчаса.