Мая Петровна Рыжова.
Подробнее смотреть и читать статью о М.П. Рыжовой, фото взято по этой прямой ссылке: http://www.pushkin-premia.ru/index.php?id=258  Новая Пушкинская премия.

ПАМЯТЬ

Мне удивительно, что я ещё живу.

Ведь сколько было случаев погибнуть.

Я умереть от бомб могла в войну

Иль от обстрелов лютых сгинуть.

Раздавленной колёсами вагонов,

Спешащими на запад и восток.

Под ними нужно было проскользнуть к перрону,

Где был всегда желанный кипяток.

Запомнилась мне станция Арысь:

Ступени лестницы, ведущие к вокзалу.

На них в голодном обмороке я лежала.

Мелькали лица, мчались поезда,

А из меня тихонько уходила жизнь.

Ещё запомнилось на станции Арысь:

Товарный поезд у перрона,

 Плач детский из его вагонов,

Худая женщина с ведром баланды

Да конвоира грозные команды.

Я им сочувствовала, жалела их.

Кто были те несчастные, я поняла не сразу.

Лишь много позже объяснили мне:

То были ссыльные с далёкого Кавказа.

Не счесть вас, сверстники мои,

Кого сгубила та жестокая война,

Направив на детей свои напасти.

Скольких невинных душ лишила жизни счастья?!

Будь проклята за то на все века она!

МОИМ СПАСИТЕЛЯМ

Я выжила в ту страшную войну,

Меня уберегли Ангелы-хранители, спасители мои.

С дочерней благодарностью я вспоминаю их,

Родителей и дедов - благодетелей моих.

В сороковые, полные лишений, военные года,

Куда б нас ни забросила судьба,

Всегда была ты рядом, мама

Добрая и смелая, бескорыстная моя,

Меня от холода и пуль собою закрывала

И мне еду свою, сама слабея, отдавала.

И мысленно со мною был отец,

Погибший в Сыктывкаре в сорок третьем.

Он и в ГУЛАГе помнил обо мне.

Любил меня сильнее всех на свете.

С заоблачных высот, где плоти вовсе нет,

А существуют Мысль да Вечный Ум,

Молили мои деды Бога обо мне -

Украинец Иосиф и еврей Наум.

И им вторили с Поднебесной Сини,

Желая только счастья мне,

Две бабушки мои, не знавшие друг друга на земле:

Советская Ревекка и канадка Ефросинья.

О, благодетели, спасители мои,

С нелёгкою земной судьбой!

Пусть будет память вечная для вас

И вечный вам покой..

Светлой памяти моей мамы

Руни Наумовны Гойхман

посвящаю

Из книги Маи Ретровны Рыжовой

«Войною прерванное детство»

Книга вторая

МАРУСИНА ВОЙНА

Повесть в двух частях

Часть первая

БЕЖЕНЦЫ

Чем эпоха интересней для

историка, тем она для

для современника печальней.

Инна Гофф.

Актас¹

Высоко в горах Алатау, по глубокому ущелью течёт быстрая, никогда не замерзающая, горная речка. Жители её называют Су - вода. По правому берегу Су, на несколько километров тянется селение - аул Актас. У каждой мазанки, отвоёванный у гор, крошечный огородик, где выращивают кукурузу и овощи. Вдоль левого берега речки проходит неширокая, пыльная дорога на город Фрунзе - столицу Киргизии. Она испещрена волнистыми линиями. Это следы от переползающих змей. Иногда по дороге лошадь тащит нагруженную, двухколёсную арбу. Иногда по ней бредут измождённые люди в рваных одеждах. Это эвакуированные, они попали в высокогорный Казахстан из тех областей Советского Союза, куда пришли фашисты. Эти люди - женщины, дети, старики, добирались сюда, в глубокий тыл не организованно и не сразу, а в несколько этапов, поэтому им более подходит название «беженцы». Их бегство, их скитания, соответствуют по времени отступлениям Красной Армии.

В этот аул, осенней, тёмной ночью 1942-го года, попали несколько семей, в том числе - и мы с мамой. Киев - Краснодарский край - Кабардино-Балкария - Казахстан - этапы нашего пути.

Мы очень устали от многомесячных скитаний, от обстрелов и бомбёжек, от голода и холода. И, наконец-то, добравшись до места, надеялись, что здесь, на краю земли, нас не настигнет война с её ужасными сторонами. И мы, в этом мирном ауле дождёмся её окончания.

Соседка-казашка помогла нам разжечь огонь в печурке маленького домика, куда нас поселили. Отблески огня осветили охапки соломы, принесённые каким-то добрым человеком для постелей, вставленный в стену кусок стекла, прямоугольный проём вместо двери, предварительно снятый кем-то до нашего приезда. Близко ко входу - очаг, со вмазанным в него котлом, в котором можно приготовить всё: сварить суп, вскипятить чай, испечь лепёшки - было бы из чего! И никакой мебели.

Затем, соседка принесла ветхое одеяло, чтобы навесить вместо двери, и замечательной вкусноты лепёшку.

Измотанные многоэтапным бегством от наступающих фашистов, ослабленные голодом и болезнями, мы надеялись, что, наконец-то обрели покой. И, после всего пережитого, взрослые позволили себе ненадолго расслабиться и забыться в тяжёлом, неспокойном сне.

А я своим детским, беспечным и безоглядным - сиюминутным умом, уверилась, в том, что всё плохое позади. Идёт война, ну и что, ведь она далеко! А сейчас надо мной настоящая крыша! И она спасёт меня от дождя, снега и ветра! И я лежу в настоящем доме, - и совсем не важно, что - на земляном полу! Но - в доме, а не в вагоне - платформе, скорчившись от холода, рядом со станками и другим, эвакуируемым заводским оборудованием. И - не в поле, на колючей стерне. И рядом со мной моя мама. Теперь она больше не будет покидать меня на остановках, чтобы добыть какой-нибудь еды, а я не буду бояться, что она отстанет от поезда, а я, никому не нужная, останусь совсем одна. Я с ужасом вспомнила случай в Ташкенте, когда мама ушла за хлебом для всех, и отстала от поезда. Она догнала наш эшелон через сутки. И, ко всеобщей радости, смогла получить по рейсовым карточкам, хлеб для всего вагона. Но я, за эти 24 часа, натерпелась такого страха, что в дальнейшем, всегда старалась быть с мамой. И если она выходила на остановках, и не хотела меня брать с собой, я плакала, цеплялась за неё и не отставала.

А сейчас всё позади. Стоит такая непривычная, такая обнадёживающая тишина. Не слышно рёва самолётов, разрыва бомб, орудийной стрельбы. Не видно, взлетающих ракет и слепящих лучей прожекторов. Темно и тихо, как и положено быть ночью. Всё позади, - думаю я, прижимаюсь к маме, и засыпаю тёплым, беззаботным детским сном.

Я проснулась, когда, только-только начиналось утро. Меня разбудило какое-то заунывное пение. Открыла глаза и увидела, что все ещё спят. Потихоньку, чтобы не потревожить маму, вылезла из-под тряпья, служащего нам одеялом, откинула полог и вышла из мазанки. И даже ахнула от удивления, потому что везде увидела горы. Справа, слева, впереди, сзади. Высокие-высокие. На некоторых вершинах видны белые шапки. "Да это же - вечный лёд!" - догадываюсь я. Ну, совсем, как в учебнике географии! А над горами простирается небо. Оно голубое-голубое и очень чистое. В нём нет самолётов, из него не падают бомбы. Очень тихо. И мне это так непривычно!

Я, после всего пережитого, воспринимаю это голубое небо, эту первозданную тишину, как волшебный подарок, как награду. А тут ещё и горы!

Я всем своим детским существом, - кожей, глазами, ушами, - ощущаю этот сказочный, этот доселе, незнакомый мне мир, о котором читала в книгах, о котором мне рассказывали в школе. Я в восторге от увиденного! То, что было где-то далеко, и казалось чем-то выдуманным, книжным, есть на самом деле! Я вижу горы, я вижу снежные вершины! И рядом нет войны! И тишина, и восходящее из-за гор солнце! И я здесь! И мне кажется, что никто не сможет понять мой восторг, потому что это только моё, моё открытие!

Вдоль неширокой улицы, в два ряда, стоят мазанки. И совсем близко от нашей, - такая же. Возле неё старая казашка, наша соседка, работает и поёт. Она сидит на корточках, накладывает тоненькие веточки на сохранённые ещё с вечера, мерцающие из-под серого пепла, угольки, а затем дует изо всей силы. Веточки тлеют, а потом вспыхивают, женщина постепенно подбрасывает курай². И когда появляется большой огонь, и пламя поднимается ввысь, подвешивает над костром казан с водой. Увидев меня, что-то говорит по-казахски. Я не понимаю. Тогда она рукой манит меня. Я подхожу и она, пальцем указывая на себя, говорит:

 - Мен³ - Алтыной, - а, затем, указывая на меня, - Сен³?

Я всё поняла! И, тыкая себя в грудь, громко говорю:

 - Я - Маня!

 -Махтке, - по-своему истолковывает моё имя старая казашка, и протягивает мне горсть жареной кукурузы. Она крупная, лёгкая, ещё тёплая и необыкновенно вкусная.

 -Спасибо.

Женщина смотрит на меня и говорит:

 - Рахмат,⁴ - а потом отворачивается и продолжает петь.

Я не знаю, о чём поёт Алтыной-апа⁵, но её высокий голос, монотонная мелодия, её заунывное пение на непонятном мне языке, всё это заползает мне под кожу. И я ощущаю, что по мне, как будто, бегают мурашки. Мне кажется - это грустная песня...

Из мазанки, потягиваясь и зевая, выходит Большая Роза.

- Да они, что видят, о том и поют, - как-то просто, буднично, разрушая очарование, объясняет она мне.

Розе хорошо, она взрослая, она умная и знает ответы на всё. Да к тому же, она ещё и красавица. На неё совсем непохожа двоюродная сестра - Маленькая Роза. У той небольшое, с кулачок, личико оно теряется в густых, чёрных, кудрявых волосах. Её дразнят Роза-коза. А у Розы Большой есть жених - лихой шофёр Яша. Они собирались расписаться 29 июня, но тут началась война, и Яша в первый же день ушёл на фронт. И Роза не знает, жив ли он.

Мы живём в одной мазанке общей семьёй. Две Розы, тётя Слава - их тётка и тётя Этэль - мама Маленькой Розы, я и моя мама. Моя мама, Слава и Этэль родом из одного местечка. Я очень люблю тётю Этю. И она меня любит, наверное, потому что я самая младшая и ещё потому, что они с моей мамой задушевные подруги с раннего детства. А её старшую сестру тётю Славу я боюсь. Она, не такая, как миниатюрная Этэль, а высокого роста и припадает на один бок. Потому что у неё была операция и ей выпилили два ребра. Седые волосы коротко подстрижены, нос картошкой. Мне кажется, что тётя Слава похожа на батьку Махно из кино, что я видела до войны. И иногда, глядя на неё, в меня вселяется бесёнок, и мне так и хочется спеть: «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить! С нашим атаманом не приходится тужить!»

В ауле несколько семей эвакуированных. Они приехали почти в одно время с нами. А ещё, на краю аула живут поляки. Это - ссыльные они попали в Актас ещё до войны.

То, что идёт война, чувствуются и здесь, в глубоком тылу. В ауле нет молодых мужчин. Раз в неделю приезжает верхом девушка-почтальон. Она привозит письма и газеты. К ней сбегаются все жители. И если приходит похоронка, то от громкого плача по погибшему, кажется, содрогается всё селение.

Мы быстро вживаемся в будни аула. Взрослые ходят на работу. Лущат кукурузу, ухаживают за скотом, чистят навоз и вывозят его на огромных тачках. А мы - ребятня заготавливаем курай, носим воду, готовим еду, если есть из чего. За топливом ходим в горы. Этой сухой травы можно набрать только в горах, что располагаются вдоль левого берега Су. Мост через реку далеко, нужно идти вниз по течению не менее двух километров. Поэтому, мы вброд переходим речку. Она неширокая и неглубокая, но стоит поздняя осень, и вода очень холодная. Длинные сухие стебли аккуратно складываем на подстеленную, согнутую вдвое верёвку. И когда куча курая почти такая же, как наш рост, протягиваем конец в петлю и затягиваем потуже. Вот и вязанка готова. Закидываем её на спину и идём согнувшись. А со стороны, кажется, что сама вязанка передвигается, потому что нас - малявок под ней не видно.

По утрам в стекло нашей мазанки стучит кнутовищем, не слезая с лошади, бригадир Абдулла. Он приезжает, чтобы указать, кому, куда идти на работу. Обычно с ним объясняется моя мама. А я с любопытством разглядываю бригадира. Он всегда в мохнатой шапке. И что особенно, поражает меня: У него почти нет носа! То есть он был, но провалился.

Мама мне строго-настрого наказывает: ни у кого не брать никакой еды. Если я её не послушаюсь, то у меня тоже исчезнет нос. Так она меня пугает. Но мне и так всё ясно. Я не хочу быть без носа! А вот с едой - труднее. Да мне её никто и не предлагает. А есть всё время хочется. В колхозе, где мама работает, почти ничего не дают. У кого есть вещи меняют их на продукты. А у нас ничего нет, потому что, мы, спасаясь от фашистского десанта, сбежали в том, что на нас было надето. И никаких вещей с собой не взяли. Спасибо тёте Эте, она нас подкармливает.

Добытчики

Мы давно хотели познакомиться с ссыльной семьёй поляков. Но всё не было случая. А тут они сами к нам пришли. Старая женщина - пани Ядвига и мальчик Яцек. Шёл дождь и мы все были дома. Пани Ядвига вошла и сказала:

 - Дзен добры. - Я встала ей навстречу.

 - Яцек подойди и поздоровайся с паненкой. - Сказала она.

Я даже покраснела от удовольствия. Надо же такому случиться, - меня назвали «паненкой»! Вот бы обрадовалась моя покойная бабушка! Это была её мечта. Когда мы с мамой собирались в гости к тёте Эте на Михайловскую улицу, и я одевала матроску, доставшуюся мне от Маленькой Розы, когда та из неё выросла, моя бабуся говорила: «Тоби б щэ парасольку ⁶ и ты була б, настояща паненка!» А пани Ядвига меня назвала паненкой без зонтика! Я с торжеством посмотрела на Маленькую Розу, ведь не её, а меня назвали паненкой! Все поняли мой восторг и улыбнулись, даже тётя Слава.

В нашу мазанку набилось полно народу, все хотели познакомиться с пани Ядвигой. Пришла даже тётя Шура Саенко с мальчиками. Явились, не запылились Алка с Владиком, потом пришла их мама, которую все называли Муся.

Пани Ядвига рассказала, что её, дочь Марысю и внука Яцека выслали сюда из Польши в 1939 году. Они с собой привезли швейную машинку. И живут тем, что обшивают местное население. Хотели перебраться в соседний аул, - он большой и там есть школа, но им не разрешили. Яцека учат они с Марысей.

А мы, ребятня, сидели в углу и слушали, как хвастался Владик. И что у него до войны был настоящий взрослый велосипед, и что у них была большая квартира, и что его мама была парторгом. Врал, конечно. Потом Яцек, краснея, на польско-русском языке, сказал, что завтра он может повести всех нас в одно место, где можно навеять немного зерна. Мы, конечно, согласились.

На следующий день, шёл мокрый снег, но мы всё равно отправились в горы. Впереди, по узкой тропе, шёл Яцек, за ним - я, за мной Алка и замыкал шествие Владик.

На небольшом плоскогорье был ток - площадка для молотьбы. И здесь остались кучи отходов - мякина. Яцек показал как нужно встать, чтобы веять эту мякину. И мы взялись за дело. Расстелили у кого что было: тряпки, старые газеты, свою одежду. Набрали в жестяные банки мякину и став так, чтобы ветер дул в спину, начали веять. И у меня, сразу же, из первой банки, на подстилку, попало несколько крупных зёрен пшеницы. Они были тяжёлыми эти зёрна и падали с каким-то весёлым стуком. Мы проработали дотемна, замёрзли так, что зуб на зуб не попадал. Но навеяли по баночке пшеницы!

Я, счастливая, ввалилась в нашу мазанку, и протянула тёте Славе банку. Она в казане поджарила пшеницу, сходила к соседке, и на ручной мельнице, которая называлась «дермень», намолола крупы. А потом сварила эту крупу. Каша получилась очень вкусная. Мне тётя Слава положила больше всех, потому что это я принесла пшеницу.

Но я думаю, она ко мне просто подлизывалась. У нас позавчера с ней случилась маленькая ссора. Одна молодая казашка спросила меня, нет ли у нас катушечных ниток. Я видела, что у тёти Славы много катушек. Она до войны была портнихой. Вот и привезла с собой нитки. А я у неё, без спроса, взяла одну катушку и отнесла её казашке. Женщина сказала мне «рахмат» и дала большую лепёшку. Я принесла лепёшку домой и отдала её тёте Славе. Я даже ни кусочка не отломила! А тётя Слава на меня рассердилась, и даже замахнулась, но не ударила. Она меня так ругала, что я заплакала. Тётя Этя пришла с работы и за меня вступилась.

 - Ну, Славочка, не сердись, успокойся, - говорила она, прижимая меня к себе.

А тётя Слава плюнула и сказала свою любимую поговорку:

 - Продай жопу, купи яблоко!

Мне стало не обидно и очень смешно, вместе со мной засмеялась и моя тётя Этя.

А теперь все ели кашу и меня благодарили.

Так я стала добытчиком. Но на много меня не хватило. Была зима, а у меня не было обуви и я на ноги наматывала тряпки. Но все равно сильно поморозилась. Да и простудилась к тому же. Лежала на соломе, у меня горели и чесались ноги. Я их, прислоняла к холодной стене мазанки, а сама исходила кашлем. Возле меня сидела мама и не знала, чем мне помочь, как меня вылечить...

Нужда

Жизнь в ауле всё ухудшалась. Наши мамы, придя с колхозной работы, приносили нам очень немного еды. Но это было так мало. И всё время хотелось есть. А тут ещё наступила зима, стало холодно. Я думала, что здесь снега вообще не бывает, читала об этом в книгах. Но в конце декабря его выпало много, и хотя он быстро растаял, всё равно было холодно. Высоко в горах вообще гораздо холодней, чем на равнине.

А сегодня ночью наступит Новый, 1943 год. Каким же радостным был этот праздник до войны! Ёлка в школе, ёлка на маминой работе, ёлка у тёти Эти. Меня хвалят за то, что я хорошо учусь. И везде подарки! Запах хвои и мандаринов, утренники, концерты. Я в костюме снежинки. Мне его сшила из марли моя тётя Поля. Это называлось «пачка». Мы девочки - «снежинки», кружимся вокруг нарядной ёлки под вальс.

А сейчас танцевать не хочется, а хочется всё время есть. А у нас даже хлеба нет. Тётя Слава что-то варит в казане, она сегодня днём ходила по аулу и поменяла крепдешиновое, «выходное» платье Большой Розы на продукты. Мне жалко Розу. В чём же она теперь встретит своего Яшу?

Я очень надеюсь, что тётя Слава и нас с мамой угостит. Ведь Новый год же! А мамы дома нет, она на партийном собрании.

Мне грустно. Меня уже не радуют горы, я их ненавижу! Я хочу домой, на Украину. В наш дом на Сталинке. К нашим добрым соседям, к моей тёте Поле. Я ведь ещё не знаю, что нашего дома уже нет, что в него попала фашистская бомба, и нет тёти Поли, маминой сестры, её расстреляли вместе с тысячами евреев в Бабьем яру.

Мы всегда с нетерпением ждём почту. Вот и первый приезд в новом году почтальонки Махтке. Она привезла письма и свежие газеты на казахском и русском языках. Русскую газету принесла нам, чтобы, когда все вернутся с работы, почитали её вслух. Махтке - племянница Алтыной-апы и у неё заночует. А завтра возьмёт ответные письма, и отправиться с ними в районный центр - Красногорку.

Сегодня, после работы, наша мазанка опять полна народу. Всем хочется прочесть свежие новости. Но газета одна и все, по очереди читают её вслух. Мама читает о боях в Сталинграде. Там идёт война прямо на улицах. Сражаются за каждый дом. Мы понимаем, что там, в Сталинграде гибнут наши родные, наши любимые, те кого мы ждём, те по кому скучаем. Они идут на смерть, защищая нас, нашу страну. И, хотя это не написано в газете, мы взрослые и дети понимаем, как им тяжело приходится. Как они устают от этой непосильной, тяжёлой работы - войны! Как рады каждой весточке от родных! Им даже поесть некогда, а бывает, что и нечего.

 - Сталинградская битва - решающая. После неё наши войска перейдут от обороны к наступлению. - Говорит моя мама. Мы понимаем это замечательное слово «наступление». Это значит, что будут освобождены наши родные места, и мы вернёмся домой.

 - И тогда, может быть, мы найдём своих близких: и тех, кто на войне, и тех, кто потерялся при эвакуации.

Это мама обращается к тёте Шуре Саенко. Мы вместе эвакуировались из Киева. У неё, на одной станции, где очень сильно бомбили, потерялась дочь Лиля и старенькая мама.

У Розки отец тоже на войне. "Может он в Сталинграде", - говорит, задумчиво, тётя Этэль. А у меня воюет брат Володя. Он ушёл в Красную Армию ещё до войны.

А папы у меня нет. То есть, он у меня был, а в 1937-м году осенью его куда-то вызвали. Он надел свой красивый, песочного цвета костюм, ушёл и домой не вернулся. Но я точно знаю, что он есть. Мне об этом сказала Павловна. А случилось это так. Мы с ребятами играли в прятки. В нашем дворе, застроенном множеством сарайчиков, было где притаиться. Но я убежала к старому каменному флигелю, окруженному густыми зарослями жасмина. В этом таинственном доме проживала толстая старуха Павловна. Она была прачкой, стирала за деньги чужое бельё. А до революции служила экономкой у владельца всей усадьбы, в том числе и дома, где жили мы и другие семьи. Возле флигеля висело множество верёвок, на них сушились простыни, наволочки, мужские сорочки. Вот меня и угораздило спрятаться возле дома Павловны, как раз под её окном. Она, вероятно, боялась, что я испачкаю бельё и с негодованием, извлекла меня из-под зарослей жасмина. И, конечно, тряся возмущённо щеками, отругала. Она сказала, что если я так себя буду плохо вести, «то тэбэ, як твого батьку тэж вышлють на Соловкы».

Вечером, когда мама пришла с работы, я её спросила что такое «Соловки»? Она ответила, что это такая тюрьма. Значит, мой папа в тюрьме, решила я, но ни маме, ни Володе об этом не сказала. Потому что, когда заходил разговор о папе, все или замолкали, или переводили его на другую тему.

Но от папы всё же было одно известие. Какой-то чужой дядя принёс письмо. Ему его передал знакомый, а тот подобрал конверт у арестантского вагона на станции Рыбинск, следовавшего до города Сыктывкара. На конверте был указан наш адрес, но я об этом узнала случайно, из разговора мамы с бабушкой. Они-то думали, что я их не слышу!

А наша жизнь в ауле становилась всё хуже и хуже. Было очень голодно. Трудно было приспособиться к чужому быту, к обычаям. Мы не знали казахского языка, и это сильно осложняло наше существование. В основном эвакуированные жили тем, что меняли вещи на еду. Но время шло, запасы истощились, и менять стало нечего. И, чтобы спастись от голода, люди стали уходить из аула.

Из колхоза не отпускали, поэтому, уходили тайно. Обычно на рассвете переходили вброд речку. И дальше, по дороге поднимались ещё выше, к горному перевалу, а оттуда уже в город Фрунзе. Это удавалось не всем. Рассказывали, что на дороге валялись трупы людей, умерших от голода, или замёрзших холодными зимними ночами.

Стали собираться и наши друзья. Мы с мамой оставались одни. Мама не могла уйти, не снявшись с партийного учёта. Я очень хорошо запомнила тот последний вечер, когда уже были собраны вещи и все убеждали мою маму, что нам тоже нужно уйти вместе с ними.

 - Я не имею права бежать из колхоза, я не могу нарушить партийную дисциплину! - говорила мама.

 - Ты, Аня, если не думаешь о себе, то подумай о ребёнке, - отвечала ей тётя Слава. И, глядя на маму, стала говорить ей такие слова, что мне было тяжело их слушать и обидно за маму.

 - И что ты имела, честно работая, от своей партии? Я тебя умоляю! - прервала она, маму на полуслове, когда та хотела ей возразить. И продолжала: - Может у тебя была хорошая квартира, семья, и ты имела спокойную жизнь? Нет, ничего у тебя такого не было! Ты всегда жила в халупах с доливкой⁷! И с мужем вы жили врозь. Он в одном районе, а ты с детьми, - в другом! Ты шла, куда партия пошлёт! - сказала тётя Слава, усмехнувшись. - Может, ты имела почёт от своей партии? Так нет же! Нет! Когда твоего мужа посадили, партия отказалась и от тебя! Тебя пнули под задницу, и ты никуда не могла устроиться на работу! А теперь, мужа у тебя нет, сын воюет, и ты от него не получила ни одного письма. Так, подумай хоть о Маше. Ведь ты и её потеряешь! И почему ты такая упрямая, и как будто слепая!? Вся жизнь у тебя идёт косо. И вроде бы умная, а поступаешь как шлымазл⁸. И Эточку за собой тянула. Тебе уж так хотелось, чтобы твоя лучшая подруга была партийной! И хорошо, что её исключили. Да за что!? «За мещанство»! Это же надо такое придумать: замужняя, семейная женщина, с маленьким ребёнком, отказалась ехать в задрипанную деревню, чтобы заведовать избой-читальней! Ну и правильно сделала! А ты, подумай, о том, что я тебе сказала. Потому что этого, так прямо, тебе никто не скажет!

Слава все это говорила, а у самой дрожал голос. А когда закончила, обняла сестру, которая её гладила по руке, успокаивая.

Мне казалось, что мама этого не вынесет! Да как она смеет, так отзываться о ВКП (б)!? Мама поставит тётю Славу на место! Но, на моё удивление, моя партийная мама грустно улыбнулась и промолчала.

Они ушли рано утром, как только рассвело.

Когда я проснулась, в мазанке никого не было. Возле меня стояла жестяная банка с водой и немного жареной кукурузы. Мама ушла на ферму, где убирала навоз. Я замёрзла, нужно было растопить очаг, но спичек не было и я пошла к соседке. Алтыной-апа толкла в ступе жареную кукурузу и пела. Я всегда удивлялась, как это у нее, получается, - толочь в ступе. Ступа была большая деревянная, и она ловко, пестом попадала именно в неё, в ступу. И никогда - мимо.

 - Чего тебе, Махтке, - спросила она меня по-казахски. Я попросила огня. Она сунула совок в топку, вытащила оттуда горящие прутья. Я быстро, чтобы не погас огонь, прибежала в свою мазанку и разожгла очаг. Вязку курая я запасла ещё вчера вечером. Ходила в горы и там набрала. Я затопила печурку, села напротив, смотрела на огонь и думала о том как мне помочь маме. Она приходила с работы такая усталая и мне было её очень жаль. Сидеть у огня было приятно. До меня доносилось пение соседки.

Алтыной-апа была второй женой толстого старика Чамбая. От первой и второй жён сыновья воевали, а сам старик жил с третьей, молодой женой - красавицей Гюльсарой. Я его видела, он был очень толстый и ходил, опираясь на палку. Их маленький сын со странным по тем местам именем Герман, бегал по единственной улице аула с кнутом, гонял собак, и очень чётко, выговаривая слова, ругался русским матом.

А Алтыной-апа сегодня как-то особенно жалостно поёт. Теперь, когда я стала немного понимать казахский язык, то пыталась, по-своему, по-детски переводить её песни.

Она тосковала по сыну, что был на войне. И свою тоску, своё одиночество выражала в песне.

«Сара чай иштэм, сен ойля,

Сагым джолдасым, сен ойля!» Пела она.

«Я пью жёлтый чай и тоскую по тебе, наш дорогой, друг, я скучаю по тебе», - так для себя я перевела песню старой Алтыной. Эти слова женщина повторяла снова и снова.

И наш Володя тоже где-то воюет. А мы с начала войны не получали от него писем. И моей маме тоже тяжело от этого...

Лидуся

Ну, вот и мы здесь дождались весны. Она меня поразила, потому что в горах весна необычная, не такая, как везде. Уж, очень она здесь скорая, бурная, нетерпеливая. Как-то мигом всё вокруг зазеленело. Из-за зелени даже не стало видно, везде растущего, саксаула. Противного, низенького кустарника. Сколько сил у нас забрал этот саксаул! Мы в начале, когда ходили за кураём в горы, на него налетели. «Это будет замечательно гореть», радовались мы, глядя на крепкий и толстый ствол.

 - Проблемы с топливом решены! - воскликнул Владик. - А, ну налетай, будем выдёргивать этот кустарник!

Но не тут-то было! Как мы втроём ни старались, выдернуть не смогли ни один, даже самый-самый низенький кустик. Это было нам не по силам. Потом мы поняли, что саксаул горное, многолетнее, растение. У него много мелких веточек, и совсем нет листьев. По, крайней мере, я не видела на этих кустах ни одного зелёного листика. А корни у него мощные, они уходят глубоко в каменистую почву, и там закрепляются.

Так вот, весной, этого противного саксаула не стало видно. Его закрыли цветущие тюльпаны - высокие стебли, со множеством упругих, зелёных листьев, с огромными бутонами. Они расцвели вмиг. Я таких крупных, ярких цветов никогда не видела. Склоны гор стали похожи на пёстрые, сказочные ковры пурпурно-красного и кое-где - жёлтого цвета. Ну настоящее чудо! Я думала, что у них сильный, приятный аромат. Но ничего подобного! Цветы не пахли. Всё ушло в красоту...

Вот, если взять для сравнения украинские фиалки, то они хотя и мелкие-премелкие, а какой запах! Или - ландыши... Нет, у нас лучше!

Тюльпаны - это ерунда, они, для нас, что есть, что нет. Мы особых восторгов от вида этих цветов не проявляли. У нас другие заботы: доставать еду.

К весне, из эвакуированных, в ауле остались две партийные мамы и трое детей: Алка с братом Владиком и я. Все остальные ушли через горный перевал в город Фрунзе.

Наша неразлучная троица обшарила все окрестности в поисках пищи. Мы искали съедобные корешки, травы и всё пробовали на вкус. Потом, набив живот, катались по земле от боли, нас рвало. Как-то Алка нашла плотные зелёные стебли, и когда мы их разгрызли, они оказались приятно-кислыми. Мы их так и назвали «кислые палки». У нас давно не было хлеба, а той муки, что иногда выдавали в колхозе, хватало только на затируху. Готовили её обычно вечером, вместе с мамами, туда добавляли кислые палки и получалось очень даже вкусно. Мы называли это блюдо «борщ».

В то солнечное утро, когда наша жизнь круто изменилась, мы - Алка, Владик и я, стояли на берегу реки и обсуждали, куда бы нам пойти, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного.

 - Пойти в те горы, что ли? - глядя на меня, сказал Владик. Я пожала плечами. Уж очень не хотелось переходить вброд холодную речку.

Мы совещались, куда нам податься, и не заметили, как к нам подошла нездешняя и очень странная на вид, девушка. На ней было надето широченное галифе, и не заправленная в брюки гимнастёрка с медалью "За Отвагу". На распущенных волосах - пилотка со звёздочкой. Марлевая косынка поддерживала левую руку. Она молча стояла и глядела на нас, а я рассматривала её лицо. И оно даже меня, ребёнка, поразило каким-то несоответствием черт. В этом лице не было гармонии, но на нём останавливался взгляд, потому что это было любопытное лицо. Наиболее яркими на нём были глаза огромные, продолговатые, зелёного цвета, ну прямо-таки - русалочьи! И рот тоже большой, с приподнятыми уголками губ, от этого казалось, что девушка всё время улыбается. А нос курносый, да так вздёрнут, что «было видно всю красу, две дырочки в носу».

 - Гвардии старший сержант медицинской службы Чижова, - представилась она нашей троице и щёлкнула Алку по носу. Алка сказала «гы», открыв щербатый рот. Мы с Владиком переглянулись.

 - Смотри, у неё погоны, шпионка что ли? - Шепнул он мне.

Ведь мы ещё не знали, что в Красной Армии ввели погоны.

А девушка, каждому пожала руку, назвалась Лидией Сергеевной, и мы в ответ сказали наши имена. Потом старший сержант Чижова ещё раз пристально и как-то очень грустно посмотрела на нас, особенно, на худющую, прозрачную Алку и сказала:

 - Ну, прямо таки, Ленинградская блокада! И что мне с вами делать? Сидите здесь и ждите меня, я сейчас вернусь.

А я поняла, что это сама судьба послала нам эту чудесную девушку. И эта Лидия Сергеевна, наверное, и родилась для того, чтобы спасти нас.

Вскоре она вернулась с рюкзаком. Мы быстро, по её приказу, собрали хворост, и старший сержант Чижова, ловко, одной рукой разожгла костёр. Подвесила над ним котелок с водой, бросила туда брикет горохового концентрата. А затем, достала из мешка кусок настоящего хозяйственного мыла.

 - Сейчас я накормлю вас гороховым супом, - сказала она, - а потом вымою и вычешу ваши вшивые головы. -

Ох, эти местные вши - наше бедствие! Это вам не мелкие украинские вошки! Они большие и прозрачные. Накапливаются везде. В чулках, в штанах в платьях, в самых неожиданных местах. Казахи к ним привыкли, а мы, ну никак не можем привыкнуть к этим паразитам!

Лидия Сергеевна, с мылом тщательно вымыла наши головы и вычесала густым гребешком. А мы после горохового супа и импровизированной бани почувствовали огромное облегчение. И надежду, и страх, что это не повториться, и что эта чудесная девушка исчезнет.

Но этого не случилось. У нас появился друг - старший товарищ. И мы стали чувствовать себя уверенней. Наши, озабоченные, далеко не детскими проблемами души, наши сердца, как бы оттаяли и доверились ей - смешной, на первый взгляд, девушке. И всем от этого стало лучше и не только нам, но и нашим мамам. Они теперь спокойно могли работать в колхозе, кормить скотину и убирать навоз

А мы, между собой, стали звать Лидию Сергеевну Лидусей.

Она приехала из госпиталя. А на фронте была медицинской сестрой. Её ранили, когда она вытаскивала бойца из поля боя. Рана была тяжёлой - раздроблена кость на левой руке. Девушка долго находилась в госпитале, а потом её выписали долечиваться домой. Но её дом был под фашистом. В госпитале она познакомилась с удивительным парнем - светлоглазым казахом. Они полюбили друг друга, и Султанбек предложил поехать Лидии в высокогорный аул, где жила его мать. Вот она и приехала в Актас.

А мы знали эту женщину, к кому приехала невеста Султанбека. Её звали очень красиво: Алима-апа. Жила она в центре, в единственном на весь аул большом бревенчатом доме. Его давно когда-то построил русский человек. Он хорошо изучил казахский язык. Занимался тем, что и местные жители. Имел табун лошадей и отару овец. Женился на девушке-казашке. У них родилась дочь - Алима.

Теперь Алима-апа старая женщина, я её не раз встречала в ауле. Она одевалась, как местные казашки. Носила длинное свободное платье и головной убор в виде тюрбана, часть которого спускалась на спину, но всё равно, была похожа на русскую, потому что у неё были голубые глаза и светлая кожа.

Вот её-то сына и полюбила наша Лидуся. Мне кажется, что именно, Алима-апа направила к нам свою будущую невестку, чтобы та помогла нам, нездешним, неухоженным детям, и их мамам.

А у нас началась совсем другая жизнь. С утра мы уходили с Лидусей в горы. Искали съедобные корешки и травы. Нашли горный чеснок и лук. А потом на костре варили вкусный суп из разных концентратов - выходного пособия старшего сержанта Чижовой. Но всё равно мы постоянно хотели есть. Особенно страдал от голода Владик. У него провалились глаза и блестели как-то особенно. Мальчик с жадностью смотрел на то как мы ели, поэтому, я быстро всё глотала, а у сестры он, бывало, и выхватывал. Алка потом жалобно скулила. Это всё видела Лидия Сергеевна, и старалась дать Владику побольше еды.

Здесь водились кеклеки - горные  куропатки, пёстрые птицы. Они были такими жирными, что летали низко-низко. Лидуся не раз пыталась сбить куропатку камнем, но ей это не удавалось, ведь у неё была здорова только одна руку, а другая - на повязке. Пытался это сделать и Владик, но птицы были очень ловкими и увёртывались от камней.

После одного такого неудачного случая, Владик упал на землю, и сильно заплакал, прямо-таки забился в истерике. Лидуся сказала, что это нервный срыв и стала гладить мальчика по голове. Но она всего не знала. А я знала, что у Владика нервный срыв не только от того, что он не смог сбить птицу, но и от другого. Потому что он всё выдумал про довоенную жизнь. Не было у него велосипеда до войны и жили они с тётей Мусей и Алкой в холодном и сыром подвале. И не была его мама парторгом, потому что их отец - враг народа и его куда-то выслали, и тётя Муся с трудом устроилась уборщицей в парикмахерскую. Я слышала, как тётя Муся, обо всём этом рассказывала моей маме. И мама меня предупредила, чтобы я об этом ни с кем не говорила.

Но, несмотря на ни на что, нам было хорошо с Лидией Сергеевной. Она такая весёлая, знает много песен и стихов. А какой у неё голос! Чистый, высокий. И песни она поёт все нам знакомые. Про цветочницу Анюту, «Я возвращаю Ваш портрет», «Утомлённое солнце».

Все эти песни я знала. У наших довоенных соседей был патефон. И у них часто собирались гости. Это называлось «складчина». Детей наряжали в матроски, и сарафаны, их мамы надевали цветастые крепдешиновые платья, мужчины были в светлых сорочках, и чтобы длинные рукава не мешали, их подхватывали резиновыми подвязками. Все - и гости, и хозяева - слажено пели на три голоса. А песни, какие замечательные! Потом, кто-нибудь, из мужчин, нам, ребятишкам на радость, танцевал лезгинку под патефон, со столовым ножом в зубах. Всё это происходило во дворе нашего дома.

Наша Лидуся - выдумщица, она нам не даёт раскисать. Водит нас на колхозную работу, где мы со стеблей пшеницы обираем черепашку - вонючего клопа-паразита.

В свободное время заготавливаем курай и складываем его у наших мазанок. Собираем разные корешки, сушим их. Когда мы устаём и отдыхаем, Лидуся нам рассказывает интересные, и часто - смешные истории, читает стихи, поёт и нас тормошит, чтобы мы тоже пересказывали прочитанные, когда-то книги и вспоминали стихи.

Но она нам никогда не рассказывает о войне. И за какой подвиг получила главную медаль "За Отвагу". И когда мы её расспрашиваем, переводит разговор на другую тему.

Однажды мы решили добраться до того плоскогорья, где зимой веяли мякину. Идти было тяжело, шли с остановками. Мы поражались, как с высотой менялось время года. Внизу в ауле стояло знойное лето, а здесь в разгаре была весна! И вдруг мы увидели в небольшой ложбинке снег, и сквозь него проклюнувшийся голубой подснежник с длинными упругими ярко-зелеными листиками.

Лидия Сергеевна прямо-таки настоящая артистка. Она нас не перестаёт удивлять. Взяла простую гребёнку, к ней прислонила папиросную бумагу, поднесла к губам и заиграла. И как это у неё получается?! Ну, как звук скрипки! Алка и Владик тоже прикладывают к губам тонкую папиросную бумагу с гребёнкой и дуют. Щекотно, они смеются, но не получается. Я тоже так делаю и у меня, наконец-то получается!

 - Молодец, Маруся!

 - Но мне ни за что так не научиться играть, как Вы!

 - А ты попробуй ещё, и ещё, и у тебя обязательно получится!

Эта удивительная девушка даёт нам целые концерты. Откуда она всё это знает? Арии из опер и оперет, разные вальсы. Но мне особенно нравиться чудная мелодия, я её никогда не слышала. Она такая нежная, плавная, и постепенно всё повышается и повышается. В горах эхо звонкое. И мелодия Лидуси, кажется, достигает самого неба. Ах, какая чудная песня без слов! Вот мне бы так научиться!

Я думаю, что именно с того времени, с голодного лета 43 года, после того, как услышала эту чудную песню без слов, я полюбила музыку на всю жизнь.

Лидуся, Лидуся, чтобы мы без тебя делали в этом чужом краю?

А Лидии Сергеевне тоже было хорошо с нами. Она беззаботна и счастлива, потому что уцелела в этой войне. А ведь, сколько у неё было случаев погибнуть!

Весёлая девчонка и певунья Лида Чижова, ушла на фронт добровольно со второго курса мединститута. И пробыла на передовой два года. Это было большой редкостью - провоевать два года и остаться живой. Многие солдаты после излечения в госпиталях стремились снова попасть в свою воинскую часть, но старых сослуживцев уже не заставали - кого-то убили, кого-то ранили. А отважная Лидуся уцелела - из многих одна. Ей повезло, она была счастливчиком.

Но всё имеет свой конец. У старшего сержанта Чижовой зажила рана, она уже ходит без повязки. И её родной город наши войска отвоевали у фашистов. Скоро она уедет. А после войны к ней приедет жених Султанбек и привезёт её в Актас. И молодые поселятся в бревенчатом доме, что находится в самом центре аула.

А у меня беда. Я заболела малярией. И так трясёт, что я ни чем не могу согреться. Лидия Сергеевна суёт мне градусник под мышку - температура 40,5.

 - Нужно, Анна Исааковна, везти её в район, в больницу. Завтра приедет уполномоченный по сбору налогов. Я с ним договорюсь.

На следующий день, меня положили в арбу, на солому, рядом села мама. Пришли Алка и Владик. А Лидуся, протягивая мне гребёнку с папиросной бумагой, сказала:

 - Играй, Мария! Ты будешь артисткой.

Больше я их никогда не видела. Уехала Лидия Сергеевна, она опять хотела попасть на фронт, но боялась, что её не возьмут из-за руки, потому что кость неправильно срослась. Увела тётя Муся Алку с Владиком через перевал, в сказочный город Фрунзе, где можно было устроиться на работу и где давали хлеб по карточкам.

Кызсара⁹

Меня поместили в районную больницу. С утра я была здорова, а к вечеру опять начинался приступ малярии. Повышалась температура, мне становилось так холодно, что я дрожала и клацала зубами. На меня наваливали несколько одеял. Во второй части ночи приступ прекращался, я засыпала. А утром чувствовала себя опять почти здоровой. И даже помогала нянечке и сестричке ухаживать за больными. А после обеда всё повторялось. Высокая температура, озноб. Никаких лекарств, кроме акрихина, жёлтого очень горького порошка, не было. Иногда мой организм не выдерживал этой горечи, и меня рвало, ну прямо-таки, выворачивало наизнанку.

Но мне все равно нравилось в больнице. Три раза в день давали по тоненькому кусочку хлеба, кашу или суп. У меня была отдельная постель. И даже то, что в одной палате лежали мужчины, женщины и дети, меня нисколько не смущало. Они выздоравливали, выписывались, на их место поступали новые, а меня оставляли. Постепенно я привыкла к такой жизни. И ко мне привыкли. Считали своей. Я разносила больным лекарства, гладила большим паровым утюгом бельё. Научилась его разжигать, махая в ту и другую сторону, чтобы он раскалился. Ухаживала за больными.

А потом стала перед ними выступать. Читала стихи, пела песни. У меня уже хорошо получалась игра на гребёнке. Этим я всегда заканчивала свои концерты. Теперь я хорошо выучила ту нежную и грустную мелодию, что играла Лидуся. И за неё мне особенно хлопали. И ещё всем нравилось стихотворение Майкова «Емшан». Меня ему выучила тоже Лидуся. Некоторые женщины даже плакали, когда я читала с выражением:

«Ему ты наших песен спой, -

Когда ж на песнь не отзовётся,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему - и он вернётся».

Меня тоже это стихотворение волновало. Комок застревал в горле, когда я его рассказывала. Но, я ещё была несмышлёнышем, и не понимала, что это тоска по родине - ностальгия.

Здесь меня жалели и угощали, кто чем мог: кусочком хлеба, вареной картофелиной. Я ела и думала о маме, как ей там тяжело одной. Один раз она меня навестила. Я не знала, как она добралась в такую даль. Подвезли ли её, или она ночью пешком по горной дороге пришла ко мне, чтобы повидаться? Ей не разрешили заходить в палату, и мы переговаривались через окно. Я сидела на подоконнике и смотрела на маму. Её большие серые глаза стали ещё больше, выпирали скулы, но она была очень красива, какой-то нездешней красотой. Много позже я узнала, что такая красота называется библейской. У мамы был вздут живот, и я поняла, что она питается травой.

Больные в нашей палате, менялись и были разными. Мне запомнился старый казах. Его сбросила лошадь, и он что-то повредил себе внутри. Дедушка жалобно стонал, и просил пить. А приподняться не мог, и я его поила из чайника. Рядом с моей койкой лежала молодая женщина с укусом змеи. А - напротив мальчик, у него было воспаление лёгких.

Было и немножко страшно. В нашей, шестиместной палате, за занавеской, истекала гноем женщина. Потом, ночью она умерла. И на её место положили молоденького солдата.

Я долго пролежала в больнице, и наконец-то, дело у меня пошло на поправку. Приступы становились всё реже и реже. Но иногда я не могла ходить, так кололо в правом боку. И меня, перед выпиской, вызвал врач в свой кабинет. Это был старичок с бородкой и в очках. Он долго меня осматривал, поворачивал к себе то спиной, то животом, то одним боком, то другим.

 - Печень барахлит, - пробормотал он себе под нос. - А ты молодец. Помогаешь нянечке и больным. Хорошо поёшь. Как же мы без тебя тут обойдёмся? Может тебя зачислить в штат? - сказал он, улыбаясь.

 - Зачислите, дяденька врач, ну, пожалуйста, зачислите! Мне у вас здесь нравиться. Я буду всё делать, что скажете. И маму мою зачислите! - говорила я быстро, быстро, чтобы он не передумал.

А старый врач отвернулся к окну и марлей стал протирать запотевшие стёкла очков, потом погладил меня по стриженой голове и сказал:

 - Скоро, Машенька, скоро закончится война, и ты поедешь в родные края. Я бывал на Украине в Гражданскую. Там хорошо. Эх, тебе бы молочка попить, да маслица поесть!

Я пролежала в больнице долго. А когда, при выписке, переодевалась в свою одежду, взглянула в зеркало и не узнала себя. У меня было совершенно жёлтое лицо. И не только лицо, но всё тело. И белки глаз были жёлтыми.

В Актас я вернулась уже осенью. Меня привёз тот же уполномоченный, что отвозил в больницу. Врач, прощаясь, подарил мне новую расчёску для музицирования. А уполномоченному строго наказал:

 - Ты её вези осторожно, у неё больная печень, не растряси.

Когда меня увидели в ауле, то стали звать Кызсара - Жёлтая девочка.

После больницы я повзрослела. Это заметили и мама с тётей Шурой. Да я и сама это ощутила. Митя и Андрюша не отходили от меня. Андрюше шёл четвёртый год, он уже хорошо говорил, но не выговаривал некоторые буквы. Забирался ко мне на колени, обнимал, гладил лицо и говорил: «Малуся золтая». Тётя Шура часто оставляла мальчиков со мной. Я им рассказывала сказки, читала стихи, и мы вместе пели песни. Особенно, нравилась им песня про трёх танкистов. Митя пел: «Три танкиста, три актасских друга». Это он сам сочинил. А Андрюша ему подпевал. Эти мальчики не похожи на местных детей. Они часто бывали грустными, задумчивыми. Особенно - старший, Митя.

Мне запомнился такой случай. Как-то тётя Шура собралась в соседний аул по делам, а заодно и поменять, несколько вещей на продукты. Она долго рассматривала красивое кашемировое платье. И то клала его в сумку, то вынимала, никак не решаясь отдать чужим людям выходное платье своей мамы - Софьи Адамовны. А потом положила его в сумку и закрыла.

 - Маруся, - сказала она. - Мне придётся там заночевать, я не успею всё сделать за один день, ты, побудь, пожалуйста, с мальчиками. А то они боятся оставаться ночью одни.

 - Конечно, я останусь, только отпрошусь у мамы.

Когда мы легли спать, я долго ворочалась, мне непривычно было спать, когда рядом нет мамы. Андрюша прижался ко мне и сразу же уснул. А Митя, я это чувствовала, не спал. А потом сел и спросил:

 - Маруся, а война была всегда?

Мне стало больно от этих слов, и очень жалко мальчиков, ведь они мне были, как братья. Митя, путаясь, даже иногда называл меня Лилей. И я ему ночью, стала рассказывать, как мы жили до войны и ходили в школу, и в какие игры мы играли. Мальчик так и уснул, повторяя нашу детскую считалочку: «Эники-беники, ели вареники».

А у тёти Шуры большая радость - она через Биробиджан, нашла дочь Лилю и стала получать от неё письма. Они жили с бабушкой Софьей Адамовной на Урале. И ещё их нашёл папа Дмитрий Дмитриевич. Он им выслал аттестат и Саенки стали получать деньги и кое-какие продукты. Но за всем этим нужно было ходить в большой соседний аул. Тётя Шура искала там жильё, чтобы перебраться в это селение.

На всех фронтах шло наступление, и мы мечтали к весне уехать на Украину. Саенки тоже об этом думали. У них в Харьковской области проживали родственники, вот они и решили весной поехать туда. В этот же небольшой городок, со сладким названием «Изюм», должен был приехать и Дмитрий Дмитриевич. Он был тяжело ранен и его комиссовали. Тётя Шура и нас с мамой уговаривала поехать в этот город. И мама согласилась. Её теперь уже отпускали из колхоза. Нужно было только заработать деньги на билет.

Прощай, Казахстан!

Как страшно воют волки. Как нестерпимо жутко слышать это. Я прижимаюсь к лежащей рядом маме. Она во сне обнимает меня и гладит по голове. Но мне все равно страшно. Я засыпаю только после того, как сквозь кусок стекла, вмазанного в стенку нашего жилища, проникает рассвет.

Мы перебрались уже в другую мазанку, она стоит на краю аула. Недалеко от нас - овечья кошара, сложенная из дикого камня и без крыши. Волки перепрыгивают через высокие стены, но овец вытащить не могут, поэтому отгрызают курдюки у животных. Алтыной - апа говорила, что до войны волки заходили в аул редко. А сейчас их развелось видимо-невидимо. Джигитов нет, зверей некому отпугивать. Вот они и обнаглели. С рассветом волки убегают в горы. А ночью опять приходят в аул, утаскивают собак, домашних животных, проникают в кошары.

Но, слава, Богу, это наша последняя ночь в ауле Актас. Завтра утром мы на арбе уедем в районный центр. Он находится почти в сорока километров, у подножья гор. Там проживём два месяца, будем работать в мастерской по пошиву полушубков для фронта. Мама - сторожем, а мне прибавили два года и оформили уборщицей. Жить нам негде, но мама попросила заведующую, и она разрешила ночевать здесь же, в мастерской.

Мама обо всём договорилась заранее. Пешком добралась до районного центра, встала там на партийный учёт. В райкоме партии ей помогли устроиться на работу, где даже можно ночевать. Мы с мамой считаем это большой удачей. Мы даже будем получать хлеб по карточкам. Заработанных денег нам должно хватить на билет до Украины в общем, вагоне.

Мы - последняя семья эвакуированных, покидающая это селение. В соседнем, большом ауле, ниже нашего, живут Саенки. Они тоже скоро уедут на Украину. А пока зима, тётя Шура боится тронуться в путь с двумя маленькими детьми.

 Вчера к нам пришли попрощаться пани Ядвига и Яцек. А пани Марыся так больна, что не встаёт с постели. Они тоже хотят уехать в Польшу, но им не разрешают, потому что они ссыльные. Но об этом нельзя говорить.

Я сходила попрощаться к Алиме-апе. У неё горе, она получила похоронку на сына Султанбека. Она мне показала Извещение, где было написано: «Ваш сын старший сержант Джабаев Султанбек Джабаевич, уроженец села Актас Джамбульской области в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, находясь на фронте, был убит 5-го августа 1943 г. под городом Белгород. Похоронен в братской могиле»... Мы вместе поплакали.

И ещё она сказала, что получила письмо из фронтового госпиталя от Лидии Сергеевны, где та работала хирургической сестрой.

А у нас получилось, как мы и хотели. Проработали в мастерской по пошиву полушубков для фронта, два месяца. Здесь же, в небольшой комнате, три портнихи выполняли заказы и для гражданского населения. Меня приставили им помогать. Распаривать швы, убирать намётки, разжигать паровые утюги, подметать и мыть пол. Мы здесь и жили все два месяца. Зарплату откладывали на покупку билетов. Теперь мы уже твёрдо решили ехать в Изюм. И там встретиться с семьёй Саенко. Хотели поехать в Киев, но туда пропусков пока не давали.

Мы ушли ранним утром, две беженки, в потрёпанных одеждах, с котомками за спиной. В котомках был наш скудный провиант - кусок хлеба и луковица. Да ещё - тряпьё, чтобы наматывать на ноги, потому что у нас не было обуви.

Нам нужно было прошагать сорок километров. В середине пути стояла небольшая избушка, построенная специально для отдыха и ночлега. Мы там заночевали и опять, ранним утром, тронулись в путь. Впереди моя несгибаемая мама, а за ней я. И когда уже были слышны гудки паровозов и станция стала совсем близко, нам встретились двое молодых мужчин. Они остановились, и, глядя на маму, один спросил:

 - Куда бредёшь, старая еврейка?

Маме было в то время 42 года. Она тоже остановилась, подняла свои прекрасные, тёмно-серые глаза и ответила:

 - В Палестину.

Почему она так сказала? - Недоумевала я.

Вот мы и на станции. Отсюда нам, во что бы то ни стало, нужно добраться до нашей палестины, до земли, обетованной, до Украины, до небольшого городка со вкусным, сладким названием Изюм. Мама ушла занимать очередь за билетами, а меня оставила на вокзале.

За войну я привыкла к вокзалам. Во время скитаний они были моим домом.

Но я их не люблю. Я их ненавижу ещё с того времени. Они и теперь, мне, старому человеку, после стольких лет снятся по ночам. С их деревянными лавками, и бачком воды, к которому цепью прикована алюминиевая кружка. С огромным количеством разного, в основном несчастного люда. С ворами и облавами. С безногими инвалидами войны, в старых солдатских гимнастёрках с жёлтыми и красными нашивками¹⁰ и медалями. Они сидят, никому не нужные, на своих тележках. В их огрубевших, мозолистых руках - плоские деревяшки с ручками. Безногие инвалиды при помощи этих деревяшек передвигаются, отталкиваясь от земли.

Вонь от немытых тел, махорочного дыма, мочи, хлорки.

Я и теперь не люблю вокзалы, хотя они совсем не те, что были в пору моего детства, юности, молодости. В них чисто, красиво, нет плохих запахов и людей в рваной одежде, - их туда не пускают. Но я стараюсь быстрей пересечь этот парадный зал и выйти на волю. Он душит меня. И так всегда.

Я со времени войны, не люблю вокзалы.

Но тогда, в феврале сорок четвёртого, меня это не занимало. Мой детский организм был занят одним - выжить. Но помимо моей воли всё происходящее вокруг находило место в моём мозгу и копилось там, чтобы потом, через много лет, вырваться наружу - в воспоминания бессонными ночами, в разговоры с мужем и друзьями.

А сейчас мне нужно выжить. Я заняла лавку в здании вокзала легла и уснула. Мой сон, был чутким, предупредительным, как сон зверька, и я сразу же почувствовала, что возле меня кто-то есть.

- Разлеглась тут, как дома, подвинься! - ворчит кто-то. Подтягиваю ноги, сжимаюсь, но всё равно сплю.

Я слышу казахскую и русскую речь, я всё понимаю. Но голоса добрые, а я чётко реагирую на опасность.

Скоро, скоро придёт моя мама. Через несколько дней она купит билеты. Но мы долго не сможем сесть в поезд. И наконец-то, какой-то толстомордый мужчина, взяв с нас сто пятьдесят рублей, затолкнёт меня и маму в переполненный вагон. В пути мы заболеем, и нас высадят в Аральске. И я буду лежать на пустынном берегу моря, на песке, покрытом тонким слоем соли. Но моя несгибаемая мама опять спасёт нас. Она доберётся до горкома партии, покажет свой партбилет, где обозначено, что она член ВКП (б) с марта 1919 года и попала с ребёнком в беду. И сердобольная женщина возьмёт шапку и пойдёт с нею по отделам. И кто, сколько сможет туда будет класть деньги. Кто - один рубль, кто - два, кто - три рубля. Эти деньги отдадут маме. И мы на них опять купим билеты. И в начале апреля 1944 года наконец-то приедем в город Изюм. И я в свои неполные четырнадцать лет стану работать на крупном заводе.

Но это всё случится потом. А сейчас мне нужно выжить. И я чутко сплю на деревянной лавке вокзала. Поскорей бы пришла моя мама...

Примечания

¹  Актас (казахское) - Белый камень.

²  Курай - сухая трава.

³  Мен, сен (казахское) - я, ты.

⁴  Рахмат (казахское) - спасибо.

⁵  Апа (казахское) - почтительное обращение к женщине старшего возраста.

⁶  Парасолька (украинское) - зонтик.

⁷  Доливка (украинское) - земляной пол.

⁸  Шлымазл (идиш) - недоразвитая.

⁹  Кызсара (казахское) - жёлтая девочка.

¹⁰ Жёлтая нашивка означает тяжёлое ранение, красная - лёгкое.

Конец первой части, продолжение следует.

Январь, 2008 год

Челябинск

Мая Петровна Рыжова

М.П.Рыжова

ТАРЕЛКА СУПА

рассказ-быль

Запомнилась мне станция Арысь ,

Ступени, лестницы, ведущие к вокзалу.

На них в голодном обмороке я лежала.

Мелькали лица, мчались поезда,

А из меня тихонько уходила жизнь

Жизнь уходила из моего маленького детского тела, расчесанного, в коростах; из моих черных, давно не мытых рук, в квадратных трещинах, по которым сочилась кровь (наглядное пособие по биологии - клеточное строение кожи).

Меня ничего не занимало, ничего не трогало. Я уподобилась тупому, голодному животному с мыслями только о еде. Мне было все равно, где находиться. Двигаться я уже не могла, да и не хотела.

Поначалу мама брала меня с собой. Мы стояли в длинных очередях, то за билетами, то за рейсовыми карточками, то за хлебом. Но нам редко удавалось добыть чего-нибудь съестного. Я не могла и не хотела ходить вместе с мамой. Она сама обессиленная тащила меня за руку. А у меня было одно желание: лечь и не двигаться и ничего не добиваться. И мама стала оставлять меня на привокзальной площади, или на перроне.

Ко мне привыкли, и я привыкла к служащим вокзала, к милиционерам и людям, сидящим на узлах, чемоданах, тюках.

Когда к перрону приближался поезд, все спешили к вагонам; начиналась суета и давка. Меня, спящую в голодном обмороке, обходили стороной, иногда наступали на мои ноги, я инстинктивно сжималась в комок, пробуждаясь, но не открывая глаз. Потом поезд уходил, суета исчезала. Неизменной оставалась только широкая лестница, ведущая к зданию вокзала. На ней почти всегда сидел старик, расставив ноги, облепленные зелеными, крупными мухами. Иногда он уходил туда, где было теплее, где сильнее пригревало солнце. И за ним вслед летел рой мух. И они вновь облепляли старика, особенно его штаны, размещаясь там треугольником.

Все это не трогало и не занимало меня, а лишь фиксировалось в моем мозгу, чтобы потом, много лет спустя четко проявиться, отпечататься, как фотография по старому негативу.

Моим любимым местом был перрон. Там я, чаще всего, дожидалась маму. Вещей у нас не было. Только две котомки - мамина и моя. Я выбирала место, наиболее прогретое мартовским солнцем, из котомки доставала книгу «Рассказы Л.Н. Толстого», открывала безразлично какую страницу, пробегала глазами 1-2 фразы и сразу же засыпала. Ветер перелистывал страницы, иногда на них ступала чья-то нога, но я отключалась от шума и суеты, от спешащих куда-то людей, нагруженных узлами и чемоданами. Вероятно, это выглядело странно, нелепо, несовместимо: голодный ребенок, нищенка в рваной обовшивленной одежде и книга. Но так было. Эта книга большого формата, в светло-зеленом переплете, была моей единственной вещью, моим сокровищем. Она мне напоминала о том времени, которое называлось «до войны». В том времени остались школа, друзья, игры, жизнерадостная мама, родственники. И сколько хочешь хлеба. И я до сих пор помню, как мне досталось мое сокровище.

Когда мы с мамой уходили из высокогорного аула, с мечтой пробраться на «землю обетованную», на нашу родную Украину, то были последней семьей эвакуированных, покидавших это селение. Но там оставалась, каким-то образом попавшая в аул, польская семья, может быть сосланная туда еще до войны. Они держались особняком. И что особенно поражало меня - женщины, носили длинные платья. Старая полька, как-то тепло относилась к нам. Вероятно от того, что мама знала польский язык. Эта женщина, когда мы собрались в дальнюю дорогу, подарила нам красивую наволочку, вышитую белой гладью, с перламутровыми пуговицами.

-Возьмите, - сказала она, - может, поменяете на кусок хлеба. Это все, что осталось от моего приданного. Очень хочется вам помочь.-

Но хлеба за наволочку из тонкого полотна никто не давал. Люди любовались красивой вещью и возвращали обратно. И тогда мы срезали замечательные, прямо-таки антикварные, перламутровые пуговицы и предложили женщине, торговавшей луком и книгами. Она нам дала взамен большую луковицу, а в придачу - ещё и книгу. А из наволочки получилась котомка. Совсем скоро она из белой превратилась в черную и нисколько не напоминала чудную вещь, на которую клала когда-то свою ухоженную головку польская панна, попавшая затем в страшный водоворот ссылки и войны.

- Вставай и уходи отсюда, - говорит, расталкивая меня, милиционер. Я послушно встаю, и вижу, что перрон пуст. Беру свою котомку, отхожу на несколько шагов. И опять укладываюсь. Милиционер безысходно машет на меня рукой, - что мол, с ней поделаешь! И убегает по своим делам.

А на передний путь подходит товарный поезд. Телячий вагон останавливается напротив меня. Я открываю глаза от какого-то непривычного лязга. Это красноармеец с ружьем открывает засов вагона. И сразу же, даже я, немытая, грязная чувствую резкий запах мочи, идущий оттуда. Я замечаю, что в теплушке люди; они лежат на нарах, стоят у входа и говорят на непонятном мне языке. Есть дети, и даже совсем маленькие, они плачут. *Из вагона спускается худая женщина вся в черном, с двумя пустыми ведрами. Часовой задергивает большую дверь на колесиках. Женщина под конвоем отправляется в голову поезда. Вскоре они возвращаются с полными ведрами. Конвоир помогает женщине. Он держит в одной руке ведро, а винтовку - на левом плече. Значит там, в голове поезда можно достать что-нибудь съестное, - думаю я. Достаю из котомки консервную банку, она мне заменяет всевозможную посуду и отправляюсь. Действительно, после паровоза, первый вагон - походная кухня. Я протягиваю одному из поваров свою баночку. Он, ругаясь, наливает мне из большого котла какой-то темной жидкости. Это что-то мутное, но вижу, что на поверхности плавает крошечный кусочек мяса.

Я пью это варево, кусочек попадает мне на язык, и я ощущаю, что это - мыло. Обыкновенное хозяйственное мыло. Я плююсь и вижу, как повара смеются. Лишь много лет спустя я поняла, что в банку мне налили помоев. Почему же они поступили так со мною? Наверное я настойчиво просила, чтобы мне налили супу. Но его уже не было. Все разнесли по вагонам. И, чтобы отвязаться от попрошайки, плеснули в банку помоев. Благо они мыли котлы.

Сколько лет минуло с тех пор! Но, каждый раз вспоминая этот эпизод, я ощущаю во рту тошнотворный вкус хозяйственного мыла.

В этот день мама получила по рейсовым карточкам хлеб. Мы его накрошили в банку, залили кипятком и хлебали, наслаждаясь замечательным вкусом. А кусочек хлеба мама продала, чтобы было на что выкупить следующую пайку. И мы с ней в тот день сходили в баню, прожарили в дезкамере нашу одежду. Это был хороший день. Но мы не успели занять место в здании вокзала, и нам пришлось ночевать на каменных ступенях лестницы.

На следующий день я заболела, вероятно, у меня была высокая температура. Мама ушла в очередь за билетами. А я, все-таки, пошла на свое любимое место - перрон. Меня знобило. Но день был теплый,  асфальт прогрелся. И я, как всегда, погрузилась в сладкий сон. Вскоре я почувствовала, что на перроне стало много народа. Так всегда бывало, когда поезд шел на запад. Люди мечтали уехать из чужих краев в разные места, освобожденные от фашистов, где не были три года.

И, действительно, к перрону подкатил поезд со спальными и купейными вагонами. Из них поспешно стали выходить пассажиры, они казались мне непривычно чистыми и благополучными. Мимо меня шагали и бежали, в основном, женские ноги в туфлях на невысоких каблуках, или сапогах, семенили маленькие детские ножки. Я села, и мое лицо стало вровень с лицом шагающего малыша. Он посмотрел на меня, и я успела его разглядеть. Это был черноглазый, смуглый мальчик, он шел с мамой за руку. И я тот же час узнала его. - Это же  Валерик, сын Сони и Миши Литвиных! Я подняла голову, увидела Соню и окликнула её. Как она отличалась от той Сони, что я видела в последний раз, в июле 1941 года, когда она с грудным Валериком добралась до Киева. Босая, с разбитыми в кровь ногами, оборваная, с растрёпанными волосами, она появилась в квартире своей тёти, у которой  воспитывалась. А ее муж, пограничник, черноглазый и веселый лейтенант Миша Литвин погиб в первые дни войны. Несколько жен командиров с детьми спаслись и пробрались в Киев. Они шли ночами по оккупированной территории. Спали в стогах сена. Иногда их подвозили местные крестьяне. Не все спаслись. И было чудо, когда Соня с малышом на руках переступила порог родного дома, где в этот день были и мы с мамой. И радость и слезы. Это все мгновенно пронеслось в моей голове.

А Соня стояла надо мной, разглядывала меня и, наконец, узнала. «Маша, это ты? А где твоя мама? она погладила меня по голове. - Да ты вся горишь, у тебя высокая температура!»

Я быстро стала рассказывать ей о нас. Она слушала, а затем оборвала меня: «Подожди, я сейчас вернусь», - и побежала с Валериком к своему вагону.

«Боже мой, как хорошо, что мне встретилась Соня! Она увезет нас отсюда в Киев. И я опять буду ходить в школу. А по выходным дням мы будем гулять по Владимирской горке, кататься на фуникулере, там так красиво! И если мне мама будет давать деньги на завтрак, я не буду покупать на них семечки, а только хлеб. Много хлеба. Какой он вкусный этот хлеб! Я буду покупать самый дешевый, черный. Мы поедем на Сталинку к тете Поле. Там в сундучке лежат мои фотографии. На них папа, наш Володя, мама, дядя, моя дорогая тетя Ната. Я всех люблю. Соня увезет нас. Нам бы только добраться до Киева, а там уже сами. Где же мама? Ведь поезд сейчас уйдет, и мы останемся на этой чужой станции Арысь. Что же делать? Ведь Соня сейчас вернется. А мамы нет». Я стала плакать. Мне казалось, что лишь только появиться моя мама, мы сразу же сядем в этот вагон. Ведь Соня побежала договариваться, чтобы нас взяли. Да вот и Соня бежит, уже без Валерика. Она бежит с какой-то тарелкой и огромными калошами. - Да я босяком, без калош добегу до вагона, что она беспокоиться?

 - Ешь суп, Маша, быстрее, - говорит она, - поезд сейчас уйдет, а я тарелку взяла в вагоне-ресторане. Вот тебе калоши, ты их одень. Они большие, но ты наверти на ноги побольше тряпок. Прощай. Расскажи все маме. И она с пустой тарелкой уже на ходу вскочила в поезд.

Мама меня нашла на перроне, я горько плакала, и, всхлипывая, рассказала ей о том, что произошло со мной. Мы уехали на следующий день, но не в Киев, туда пропуска давали далеко не всем, а - в маленький городок на Украине, со сладким названием Изюм.

С тех пор прошло 20 лет. Мы всей семьей приехали к родственникам в Киев, чтобы познакомить их с моими детьми и мужем. По справочнику я узнала Сонин номер телефона и позвонила.

 - Соня, здравствуй, - сказала я, - это Маша, ты помнишь меня?

 - Какая Маша? - Спросила Соня. Тогда я сказала:

 - Спасибо тебе за суп и за калоши.

На той стороне телефонного провода стояло молчание. И только через несколько секунд я услышала прерывающийся голос: "Машенька, ты выжила, какое счастье"!

*Ещё запомнилось на станции Арысь: товарный  поезд у перрона, плач детский из его вагонов, худая  женщина с ведром баланды, да конвоира  грозные команды. Я им сочувствовала, жалела их. Кто были те несчастные поняла не сразу. Лишь много позже объяснили мне: То были ссыльные с далёкого Кавказа.

Конец. Челябинск, февраль, 2002 год. Мая Петровна Рыжова.

Оглавление

От автора............................................................................2

Книга первая. ЛИЛЬКА-УРАЛОЧКА повесть............................3

Часть первая...............................................................4

Часть вторая...............................................................31

Книга вторая. МАРУСИНА ВОЙНА повесть.....................................67

          Часть первая.............................................................68

          Часть вторая..............................................................91

ТАРЕЛКА СУПА рассказ-быль.............................................113

Мая Петровна Рыжова

Войною прерванное детство

119 страниц

Челябинск, ноябрь, 2008 год

На нашем сайте http://www.uralgenealogy.ru/

публикуется часть книги «Войною прерванное детство»
по разрешению автора.

Книгу можно заказать у автора - Маи Петровны Рыжовой

по телефону: 8 (351) 237 80 25

                                    
С уважением, Ольга Анатольевна Щеткова.